Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

— Я рыба, ползущая по песку-у-у-у… Птица в волна-а-а-а-ах…

Буг пропел все, что помнил из песни, и пошел по второму кругу.

— Спи-и-и-и-и эту последнюю нашу но-о-о-о-очь… а я буду жда-а-а-ать… за всех матерей ми-и-и-и-ира…

Седой старик, задыхаясь от одышки, ковылял по горной дороге и пел. Понимал, что нет ничего нелепей этой картины и противней его срывающегося голоса. Но Фатима слушала, и только это было важно. Фатима слушала, он знал наверняка — потому что с каждой строчкой, с каждым шагом закаменевшая фигура женщины оживала: движения становились привычно плавными, а поступь — мягче и тише.

— Так и есть, Фатима. — Буг с удивлением обнаружил, что она шагает медленно, едва бредет, а он все равно не успевает, отстает. — Ты в этом эшелоне… за всех матерей мира… Потому и тяжело.

Сердце было уже не сердце, а чугунный кулак, молотящий изнутри, и Буг понял, что сейчас упадет. Упав — не сумеет подняться.

— А теперь — остановись, — приказал он женщине впереди.

И она остановилась.

Стояла, маленькая, опустив плечи и голову.

Буг смотрел на нее — хватая воздух ртом и уперев ладони в ребра, чтобы удержать рвущееся наружу сердце, — смотрел и не знал, что дальше.

Подошел и взял ее на руки — лишь бы опять не убежала в горы.

Говорить уже не мог, и петь не мог, и дышал, как раненое животное, с ревом и свистом. А стоять и держать на руках эту женщину — мог. И стоял — минуту, или десять, или сто, — пока горло перестало жечь и губы вновь научились произносить слова.

— Плачь, — попросил тогда. — Плачь, Фатима. Никому не скажу.

Но Фатима не плакала.

— У всех бывают минуты слабости, — кажется, мысль была не его, а услышанная. — Это не стыдно.

Она лежала у него на руках с открытыми глазами и не плакала.

Буг развернулся и понес маленькую женщину обратно в город.

Дети стояли во внутреннем дворе большого здания с мазаными стенами и занимали его весь — и земляную площадь в центре, и мощенный камнем широкий периметр. И даже на деревянных лестницах, что вели из каждого угла на второй этаж, стояли дети: девочки и мальчики, от двух до двенадцати.

Телега с лежачими еле влезла во двор — теснилась в арке ворот, закупоривая вход. Лошадь беспрестанно тыкалась мордой в бритые детские макушки и фыркала, но возница не давал тронуться с места, и та терпеливо ждала.

С деревянной балюстрады, опоясывающей весь второй ярус бывшей медресе, смотрела на собрание заведующая Давыдова. Это была хорошая и некрасивая женщина — с толстым носом, редкими волосами, со старомодным пенсне в роговой оправе, торчащим из нагрудного кармана. И пенсне, и суконная блуза, и суконный же сарафан поверх — все это старое и многажды чиненное, а оттого неуловимо уютное. Лет ей могло быть и сорок, и все шестьдесят — для таких возраст не имеет значения.

Деев стоял рядом с заведующей и старательно глядел в сторону.

А на саму Давыдову глядела тысяча детских глаз — карих, рыжих, черных, синих, цвета травы — снизу вверх. Да еще облезлая от старости собака (какой-то пацан держал ее на руках, чтобы в тесноте не отдавили лапу).

Минуту назад, когда Деев только раскрыл створку ворот и голые дети потекли во двор нескончаемым потоком, Давыдова сумела вымолвить лишь одно — изумленное “Господи!”. Сначала стояла внизу, растерянно улыбаясь входящим, затем поднялась на лестницу, чтобы лучше обозреть картину и уступить пространство детям, а после и вовсе забралась на второй этаж.

— Сколько вы довезли из пяти сотен? — спросила, когда телега с последними прибывшими показалась в воротах, а детский поток перестал бурлить и замер, запертый стенами со всех четырех сторон.

Деев набрал воздух в легкие и ответил — как в воду нырнул:

— Всех.

— Так не бывает, — еще больше растерялась Давыдова. — На перегоне длиной в четыре тысячи верст и в шесть недель — не бывает.

Смотрела на него пристально, и пришлось ответить на взгляд. Глаза у нее были — блюдца с водой, круглые и светлые. Наивные, несмотря на смятое морщинами лицо и большое старушечье тело.

— А у меня случилось. Теперь и у тебя случится.

— Что же ваш эшелон — заговоренный?

Она все глядела на Деева с высоты своего немалого роста, а казалось, это он смотрит на нее сверху — так обескураженно звучал ее голос и так жестко — его. Но Деев знал, что ошеломили бедную Давыдову не его слова, а вид пяти сотен детей без нитки одежды.

— Просто повезло. Люди хорошие в дороге попадались, помогли.

— Бросьте! Даже у самых опытных эвакуаторов убыль есть, всегда. Сколько детских рейсов вы совершили?

— Это первый.

Блюдца с водой потемнели — взгляд женщины стал строже.

Не верит, понял Деев.

— Говорю тебе, убыль нулевая, — твердил упорно, пытаясь сохранить взятый уверенный тон. — Имеется даже прибыль: один человек, новорожденный, найден в пути. Молоко для него есть, не переживай, мы его вместе с кормилицей привезли.

Ошеломленное лицо Давыдовой стремительно подбиралось: плотнее смыкались губы, выше поднимался подбородок.

Не верит.

Она выцепила из кармана пенсне, насадила на нос и пару секунд изучала детскую толпу сквозь окуляры. А затем подобрала юбку — нелепым старомодным жестом, какой встретишь разве что в кино, — и пошла по ступеням вниз.

Деев потянулся было следом — защитить детей! укрыть от зоркого стеклянного взгляда! — но понял всю нелепость намерения и остался на ступенях.

Давыдова шла через молчаливую толпу, разглядывая прибывших. Протискиваться не приходилось — дети сами расступались перед ней. Большие руки Давыдовой гладили проплывающие мимо головы и плечи, кого-то трепали по щеке. Добрая женщина, невесело отмечал Деев, и детям будет с ней хорошо. Тем, кого примет.

Сделала круг — обошла двор.

— Вы меня обманываете, товарищ, — сказала очень спокойно. — Кого вы мне привезли? Детский дом — для детей из Поволжья. А это Кавказ, — она провела ладонью по затылку бровастого Чачи Цинандали. — Это Алтай, — улыбнулась Жабрею. — Эти с севера… А эти вообще местные! Что же я, по-вашему, детей не видела? Я всю жизнь с детьми!

— Это дети Поволжья, — сказал Деев сухими губами. — Ровно пять сотен, в соответствии со списками. Так что не сочиняй демагогию, принимай.

Лицо заведующей сделалось не строго даже — сурово. (Была в этот момент похожа на Белую, как старшая сестра.) Отвечать не стала, только вздернула гневно подбородок, а после наклонилась к стоявшему рядом Чаче:

— Как тебя зовут, мальчик?

Обращаясь к ребенку, говорила с выражением, а глядела спокойно и проницательно — словно и не она минуту назад по-коровьи хлопала на Деева ресницами.

Да только не помогут все эти штучки: еще в эшелоне Деев строго-настрого запретил детям открывать рты, пока не примут их в детский дом окончательно и не расселят по комнатам.