Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Вот и молчит сейчас Чача — лупит на Давыдову испуганно черные глазищи и молчит.

— А тебя? — оборачивается к Жабрею.

Как язык проглотил.

— А тебя? Тебя?..

Все клювы захлопнули — все хотят под крышу.

Отчаявшись победить это соборное молчание, Давыдова двинулась к телеге с малышней — знала, где искать слабину. И ведь найдет, с тоской понимал Деев. Мелюзга — народ ненадежный, за ласковое слово самих себя продадут.

— Ну а ты, кроха, будешь мне отвечать? — улыбнулась мальцу-двухлетке, что сидел на краю воза, свесив ноги и терпеливо жуя кулак — дожидаясь окончания проверки.

Это был калмыцкий мальчик, из приемышей. Монгольские глаза его были так узки, что казались двумя углем наведенными черточками, а лицо — плоское как блин. Деев не знал, умел ли мальчишка говорить до эшелона, — тот заговорил уже в “гирлянде”, по-русски.

Ответил на улыбку Давыдовой — немедля. Она протянула к нему ладони — потянулся в ответ. Взяла на руки — прильнул к ней в то же мгновение.

Как шло этой женщине держать на руках дитя! Нескладная и непригожая, вряд ли знавшая когда-нибудь мужскую любовь и счастье материнства, с ребенком у груди она внезапно становилась выше всего суетного и плотского. С ребенком у груди она сама была — материнство, мудрое и вечное.

— Как тебя зовут? — продолжала улыбаться.

И малец улыбался — робко и с надеждой, все еще глодая от смущения пальцы.

Сдаст, понял Деев.

— Как же? — подбодрила Давыдова.

Малец вынул руку изо рта и тихо ответил:

— Искандер.

Поблагодарив его ласковым кивком и не спуская с рук, Давыдова повернулась к другому — тоже сидящему на телеге, с пухлыми южными губами и глазами-сливами.

— А тебя?

— Искандер.

К третьему:

— Тебя?

— Искандер.

— Искандер.

— Искандер.

— Искандер…

Когда заведующая, ссадив маленького калмыка на телегу, вернулась к Дееву, лицо ее было бледно от возмущения.

— Как не стыдно! Еще и детей подговорили!

— Не стыдно, — честно сказал Деев. — Не подговорил.

— Пройдемте-ка на минуточку, товарищ, — желая продолжить без свидетелей, мотнула головой к ближайшей двери.

За дверью обнаружилась одна из спален: среди гладких глиняных стен, разделенных редкими окнами, лесом стояли трехэтажные нары. Нижние ярусы деревянные, а верхние тряпичные, наподобие гамаков, — на все не хватило дерева. Печки видно не было, а тепло в комнате — было. Пахло мылом и свежей стружкой.

— Дети умирали в пути, и вы подсаживали беспризорников на освободившиеся места, — объявила Давыдова, как наотмашь хлестнула.

— Одного ребенка подсадил — младенца новорожденного, — уперся Деев. — Это я тебе уже рассказывал.

— Все врете! А я не умею. И должна доложить в Деткомиссию.

— Докладывай! — тогда уже и Деев — наотмашь. — Как ты их проверять-то собралась, хорошая моя? Родителей с Волги выпишешь, чтобы прокатились они из своих деревень к тебе в Самарканд и личности детей подтвердили?

Давыдова стояла, спиной прижавшись к прикрытой двери, освещенная косым вечерним светом. На покрасневшем от волнения лице ее Деев читал досаду и гнев. А еще — сомнение. Она понимала, что детей нужно взять, что из Самарканда зимой никуда им уже не уйти и что зима в горах и без крыши над головой — смерть. Боялась чего-то, бранилась, грозилась — но знала, что должна. И не с Деевым она сейчас спорила, а сама с собой.

— Ваш обман все равно раскроется, — сказала тоскливо, уже не нападая, а защищаясь, — при обратной эвакуации, весной.

— Нет никакого обмана! — Деев подступил так близко, что чувствовал запах ее тела: сухая трава и черное мыло, которым были выстираны занавески в комнате. — Да если бы и был, а через тот обман пять сотен детей зиму в тепле и сытости провели бы, разве ж это таким дурным словом называется?

— Именно это и называется демагогия! — Слова говорила суровые, но говорила с отчаянием и вжималась в дверь, будто падала без опоры. — В нее Деткомиссия не верит. И тройки судебные не верят.

Корчилась у двери, как приговоренный у стены.

Сейчас нужна была последняя капля — какое-то верное слово, или просительный взгляд, или иной душевный толчок, — чтобы заведующая сдалась.

— Ну а если бы и был тот обман, — тихо сказал Деев, словно сообщал на ухо доверительно, — это ж мой обман, мне и отвечать. Ты — никого не обманываешь. А вот ошибиться можешь.

Уже и не говорила ничего, только головой трясла мелко: нет, нет!

Как хотелось Дееву схватить женщину за рыхлые плечи и встряхнуть изо всех сил, чтобы голова эта трясучая о дверь хрястнула и перестала отнекиваться! Но нельзя было сейчас поддаваться гневу, а только уговаривать ласково, как испуганного ребенка, — и он крепился изо всех сил.

Плохо крепился.

— Ты зачем детьми занимаешься? — хотел еще добавить “курица”, едва сдержался. — Разве можно с таким заячьим сердцем — к детям? С ними же характер нужен — тверже, чем на войне. А ты даже ошибиться боишься.

— Это вам, пролетариям, ошибаться дозволено, — ответила неожиданно жестко. — А мне — нет. Происхождение не позволяет.

Миг сомнения прошел — она все решила: лишних не возьмет.

И он решил: без ее согласия не уйдет.

Впечатал руки в дверь — аккурат с двух сторон от испуганного женского лица — и приблизил к нему свое.

— Родная моя, я привез тебе детей, — прошептал в дрогнувшие губы — отчетливо, по слогам. — Не козлят, не ягнят, не змеят — детей. — А под носом у нее мелкие усики, уже седые. — Это те самые дети, которых ты ждала. — В подглазьях лиловые жилки. — Они голодны и продрогли. Согрей их и накорми. — Белки за толстыми стеклами пенсне кажутся желтыми. — Прими их, пожалуйста, они теперь твои.

Слова закончились. Да и не было уже таких слов, какие могли бы рассказать, что у него внутри. Все слова уже были шелуха и прах. Не зная, что еще сделать, как ему все же убедить и победить эту женщину, Деев сжал ее голову, будто намереваясь расплющить в ладонях, и поцеловал в дергающиеся губы. На вкус они были — опавшая листва, сухая и вялая. А целовал он их так, словно была перед ним самая близкая и дорогая женщина, — нет, одновременно все женщины, которых когда-то любил и желал: и Белая, и Фатима, и бесстыжая кормилица из Тюрлемы, и добрая проститутка с Мокрой улицы в Казани, и жены мастеров из паровозного депо, за которыми подглядывал во время купания.

Наконец отнял губы. Отступил.

Вот оно как вышло.

Какой же я дурак.

Сделал еще шаг назад, и еще. Надо было что-то сказать обиженной им женщине — но просто сел на нары и спрятал лицо в ладонях. Надо было стыдиться мерзкого поступка — но стыда не было. Была только усталость — огромная, как воздух, — не этого длинного дня, а всех полутора месяцев пути. Придавленный этой усталостью, Деев сидел на лавке и не умел пошевелиться.