Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Напрягая зрение и ощупывая пространство перед собой, Деев ринулся за Белой — сквозь толпу мальчишек, рассевшихся на ступенях. Ладони его скользили по стриженым головам, голени — по чьим-то плечам и спинам. Больше всего боялся наступить на кого-нибудь, но детские тела были много быстрее — сами раздавались в стороны, открывая дорогу, как стая мальков рассыпается при виде приближающейся крупной рыбы.

Чем выше поднимался Деев, тем светлее делалось вокруг и тем плотнее становилась толпа. Скоро лестница разделилась на два рукава, каждый круто изгибался — один налево, другой направо — и вел на второй этаж. Здесь уже можно было разглядеть глаза — карие, рыжие, черные, синие, цвета травы, — они с любопытством таращились отовсюду. Пацанята были мелкие и стриженные как на подбор. У одного, кажется, не было уха; но, может, это только почудилось в потемках.

Второй этаж распахивался на две стороны просторным коридором. Широкие двери — когда-то ярко-белые, в золотых вензелях, а ныне облупившиеся до темного дерева — вели во внутренние пространства. Из глубины коридора уже спешила к гостям крошечная дама в очках, по виду сотрудница приемника. Но Белая — не дожидаясь женщины, а словно даже вопреки ее торопливости — распахнула центральные двери и решительно вошла внутрь. Деев, сгорая от неловкости, шагнул следом. Не одному же ему объясняться за нахальное вторжение?

Вошел — и обомлел: это был бальный зал. Сквозь огромные окна — почти все они имели целые стекла, и только некоторые были заделаны тряпками — щедро лился дневной свет. Потолок был высок необычайно — пришлось заломить шею, чтобы обозреть гигантскую многоярусную люстру размером с паровоз (лампочки-свечи разбиты все до единой, а бронзовые загогулины целы). От люстры волнами разбегались по потолку гипсовые цветы и черные трещины. Там же, в вышине, парил огражденный белыми перилами оркестровый балкон, от него тянулись вниз обшарпанные, но все еще изящные колонны.

Великое это пространство было забито ребятней до такой степени, что напоминало зал ожидания на вокзале. Подоконники устланы тряпьем и превращены в места для спанья; на каждом теснились по трое-четверо мальчуганов, иногда вповалку. Лежанками же служили и ящики, и чемоданы, и набитые чем-то мешки, и составленные вплотную и притрушенные сеном стопки книг — они тянулись по паркету длиннющими рядами (книги были дорогие, в обложках из кожи или нарядного картона, очевидно, собрания сочинений). Кому не хватило спальных или сидячих мест, лежали прямо на полу, покрывая его плотным шевелящимся слоем грязновато-бледных конечностей и тощих лиц.

На вошедших никто не обратил внимания: обитатели приемника глазели в окна, резались в карты, болтали, дрыхли, выкусывали вшей, просто таращились бездумно в потолок. Никогда еще Деев не видел столько детей, собранных вместе. От обилия голых пяток и одинаковых, стриженных наголо затылков зарябило в глазах. Гул голосов заполнил уши:

— Не впервой нам было собачатину лопать — бывальщина! И ничего, натрескались от пуза, не померли…

— Мать моя тогда при смерти была, ей уже земля коготки свои черные показала…

— Что ты, паря, меня исповедуешь?! Захочется — тебя не спросится. Мы уже пальцы мазаные, сплетуем — блоха не учует…

— О пресвятая дева, мати Господа, царица небесе и земли! Вонми многоболезненному моему воздыханию…

— Кормят-то и здесь паршиво: ешь — вода, пей — вода, срать не будешь никогда…

— Да твой Мозжухин против моего Дугласа Фэрбенкса — мышь против слона!..

— Когда станут меня драть, вспомню милым словом мать…

— Эх, говорю ей, сестрица, больно важно вы едите, ну прямо как Ленин…

— Товарищи! Вы от Наркомпроса?

Женщина в очках запыхалась от короткой пробежки (вблизи Деев увидел, что уложенные в пук жидкие волосы ее совершенно седые, а худоба организма уже не молодая, а старческая). Но Белая и не думала останавливаться — стремительно шагала между раскинувшимися по полу мальчишескими телами, вертя головой во все стороны.

— Моя фамилия Шапиро. — Женщина обогнала Деева и кое-как приспособилась к быстрому ходу Белой, затрусила рядом, пытаясь заглянуть в лицо странной гостье. — Заведующая Шапиро.

— Общая численность детей в приемнике? — Белая заговорила крайне суровым тоном, словно заранее обвиняя за любой ответ.

— Четыреста пятьдесят человек. — Заведующая на ходу сдернула очки и протерла о подол вязаной кофты, видно, надеясь через чистые линзы лучше рассмотреть пришелицу. — Но после обеда будет больше, ждем обоза с Елабуги.

— Из них здоровых?

— Смотря кого называть здоровыми. В лазарете и на карантине — сорок семь детей… — Лицо заведующей выражало все большее смятение, а дыхание становилось все резче от быстрой ходьбы. — Или вы от Наркомздрава?

Неправильно было заставлять пожилого человека так спешить. Понимала ли это Белая? Кажется, нет — не понимала. Или наоборот — понимала прекрасно?

— Из общего количества здоровых — сколько детей старше пяти лет?

— Около двух третей… Но позвольте… все же узнать… — Шапиро уже с трудом переводила дух. — Товарищ?..

Дееву стало стыдно.

— Белая, — представил он спутницу. — Комиссар Белая из Деткомиссии.

— Деткомиссия! — воссияла мгновенно Шапиро, позабыв про одышку. — Наконец-то вы о нас вспомнили! Мы же без вас гибнем, гибнем… Что вы же не предупредили? Я бы и цифры все свела, и перечень вопросов составила, чтобы не впопыхах…

— А вы не торопитесь. — Белая разглядывала окна и простенки между ними: дождь снаружи усилился, и по обшарпанной штукатурке уже бежали на паркет крупные капли.

Разглядывала не просто так: давала понять, что видит и порицает. Удивительная все же манера не только слова свои, но и жесты, и даже молчаливые взгляды превращать в укор! Не женщина — ехидна.

— Ну, во-первых, конечно, помещения, — начала Шапиро вдохновенно. — Вы же сами видите, в каких мы условиях! Они в Наркомпросе считают, что дали нам дворец — и все, дело сделано! А жить в этом дворце — как? Об этом они подумали? Учиться — как? А спать? А болеть? В таких условиях детям не место.

— И правда, — поддакнул Деев (уж очень хотелось помочь бедной заведующей). — Кровати-то где?

— В Дворянском собрании не спали, товарищ. — Шапиро назидательно мотнула головой. — Здесь балы танцевали и пиры пировали. Вот самая приличная наша кровать.

Она хлопнула ладонью по уличной скамейке, явно принесенной из какого-то парка: на ней копошилась куча малышни, укрытая шелковой скатертью с кистями — засаленной донельзя и давно утратившей цвет.

— А у меня что ни день, то новый обоз! И куда их селить, всех эвакуированных? — Шапиро трагически раскинула худенькие старушечьи ручки и мгновенно сделалась похожа на испуганного паучка. — А еще каждый день — подкидыши. Мы уже и объявление на дверь вешали: “Большая просьба всех младенцев нести сразу в Дом малютки!” И адрес указывали. Но мамаши пошли то ли неграмотные, то ли упрямые: каждое утро на ступенях — один-два кукушонка, а то все три…