Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Это были лежачие — те, кто уже прошел через голодные обмороки, голодную горячку и голодный отек и кто голодал долго — не месяцы, а годы, — так что организм не умер от недостатка пищи, а истощился и истончился от постоянной ее скудости. Это были те, кого вряд ли уже можно было спасти. С потолка смотрели на них, улыбаясь, гипсовые амуры.

Здесь же лежал и Сеня. Он уже не кричал — таращился осовелыми со сна глазами куда-то в пустоту и дышал по-собачьи, широко раскрытой пастью. У него был бугристый череп в редкой рыжей поросли и несуразно большие уши, в беззубом почти рту лишь два верхних клыка блестели по сторонам от языка.

— Ваши эвакуаторы и лежачих привозят? — Белая говорила очень тихо, подергивая вмиг побелевшими ноздрями. — А вы принимаете? Ну просто ангелы милосердия все вокруг!

Шапиро стянула запотевшие очки с носа и, не отвечая, пошла поправлять Сенино покрывало — обрывок гобелена, на котором еще можно было разобрать узор из куропаток и охотничьих собак.

Снизу, из переполненного здоровыми детьми бального зала, неслись крики и хохот.

— Почему в таком странном месте? — Деев глянул с балкона — увидел, как мальчишки затеяли на паркете чехарду.

— Говорю же, нет помещений. — Заведующая гладила Сеню по бритой голове; без очков крохотное розовое личико ее казалось детским, только сморщенным.

— А лежачим уже все равно, — подытожила Белая с издевкой.

— Не надо так! — Деев почувствовал, как в животе заворочалась внезапно тошнота — не то от высоты балкона, не то от всего увиденного.

— Я понимаю, что нарушила все предписания. — Шапиро выпрямилась и медленно посадила очки обратно на нос. — И готова понести наказание. Но поймите и вы — вы же все-таки из Деткомиссии, а не из ЧК: куда их было девать? Не отправлять же обратным обозом в Елабугу или Лаишево! В рапорте по итогам инспекции прошу указать: все это было исключительно под мою ответственность и…

— Мы не с инспекцией, — перебила Белая, глядя заведующей прямо в лицо. — Мы собираем детей для переброски в Туркестан.

— Да-да, было такое письмо… — забормотала Шапиро недоуменно, а затем вдруг ойкнула тоненько, по-девичьи, и приложила морщинистую лапку к груди — поняла. — Зачем же вы все это устроили? Весь этот допрос и обход помещений… Всю эту экзекуцию… Почему сразу не сказали? — Глаза ее за толстыми линзами очков сделались огромны, верно, от возмущения, но Дееву показалось — от переполнивших слез.

— Мне нужно было самой посмотреть всех детей, содержащихся в приемнике.

— То есть моего заключения вам было бы недостаточно? — Заведующая прижала к груди и вторую ручку, выставила вперед худенькие плечики — с каждой секундой словно все больше сжимаясь и скукоживаясь.

— Нет. — Белая говорила уже спокойно и деловито, отбросив обвинительный тон. — Вы составили список детей на вывоз?

— Да, с небольшим запасом. И как раз хотела просить Наркомпрос…

— Увеличения квоты не будет, вычеркивайте сразу ваш запас. — Белая обвела взглядом балкон. — Прошу вычеркнуть всех, кто находится на третьем этаже, а также младенцев до двух лет и беременных девочек. Оставить только здоровых. И лучше — постарше.

— А если я не соглашусь? И приведу к поезду не четыреста детей, как указано в квоте, а четыреста десять? Неужели вы бросите их на перроне?

Комиссар не ответила, но в тяжелом взгляде ее явственно читался ответ.

— Очень вас прошу! В списке и правда только те, кто имеет шанс доехать, как мне кажется…

Белая молчала.

— Как же я могу — своей рукой вычеркнуть? — Шапиро так и стояла, со вжатыми в основание шеи кулачками, словно хотела задушить себя. — Немыслимый выбор…

— Не надо никого вычеркивать, — сказал Деев. — Мы возьмем всех. И мальчика в камзоле, и слепую Мархум, и Сеню-чувашина. И девочку беременную возьмем. И этих тоже. — Он кивнул на лежанки вокруг.

— Нет! — Белая развернулась к нему резко, будто ударить хотела.

— Да! — ответил Деев. — Я начальник эшелона. Готовьте бумаги на вывоз, — это уже заведующей. — Я подпишу.

Та только хлопала глазами, переводя растерянный взгляд с одного гостя на другого.

— У них обуви нет ни у кого, — прошептала севшим внезапно голосом, и ослабелые руки ее упали безвольно вдоль туловища. — Им хотя бы до вагона как-нибудь дойти, а уж в поезде доедут…

— И обувь найдем, — сказал Деев. — Найдем!

— Добрым хотите быть? — это Белая уже на крыльце ему сказала; даже не сказала — прошипела сквозь зубы. — Чутким? Хорошим со всех сторон?

— Хочу, — ответил Деев. — А ты не хочешь?

— Нет! — Она стояла у двери эвакоприемника, накрепко упершись квадратными башмаками в гранит, будто еще надеясь вернуться и решить вопрос по-иному. — Я хочу довезти как можно больше детей до Туркестана — живыми довезти! А лежачих — не довезу, только место в вагоне зря займу.

— Пусть лучше здесь умирают, значит?

Деев уже сбежал по лестнице вниз, но комиссар не двигалась с места — и он заметался по ступеням, не понимая, оставаться ли ему с ней или все же шагать дальше. Убегать, как зайцу от лисы, — не хотелось.

— Это логика выживания, Деев! Жестокая, но логика: помогать сначала тем, кого еще можно спасти.

— Их всех — можно! — Деев подскочил к ней вплотную, но никак не мог посмотреть на нее вровень, все время выходило снизу вверх. — Спасти — или хотя бы попытаться.

— Ценой жизни других, здоровых детей?

Он впервые видел у человека такие глаза: холодные и одновременно яростные. У волков такие видел, когда бросались на людей во время охоты. У человека — никогда.

— И как тебя только партия детским комиссаром назначила?! — Отчаянно махнув рукой, Деев слетел по ступеням и рванул прочь; но не выдержал, обернулся на ходу и крикнул еще, вдобавок: — Ты не принципиальная и не бессердечная, нет! И даже не камень! Ты, Белая, враг!

Комиссар стояла на крыльце — как вросла.

— До Самарканда, Деев, я ваш единственный и самый верный друг, — ответила негромко, но он услышал.

Ну и где ее взять, эту обувь? Пять сотен пар — что пять миллионов. Не было ни у кого такого богатства — ни в торговых лабазах, ни в закромах старьевщиков, ни в базарных рядах. Город ходил в башмаках с отваливающимися подошвами, латаных валенках, лаптях и чунях из пеньки. В дождь надевал поверх деревянные копыта — куски дерева на завязках — шагать по лужам. Добротная обувь на ногах встречалась редко и была либо добыта у спекулянтов на толкучке, либо выдана войсковым каптенармусом (немало хитрецов записалось на военную службу ради одних только крепких сапог). Вот и Деев получил свои ботинки — едва ношенные, всего-то на размер больше нужного, пусть и без шнурков, словом, сказка, а не ботинки! — в службе снабжения. Но даже на воинских складах не мог пылиться обувной запас для целого полка. Пять сотен пар доброй обуви можно было только одолжить — и только у военных.