Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Большинство же эшелонов было обезглавлено: стояло на путях без паровозов. Чем ближе к станциям, тем больше безголовых составов теснилось по рукавам и боковым веткам. На подъезде к городам — Воскресенску, Коломне, Рязани — эти составы заполняли все окружающие пути. Со стен вагонов орали надписи: “Задержка продовольствия — это смерть!”, “Дорогу — хлебу для голодающих!” Надписи покрывало инеем и заметало снегом.

Да и некому было читать воззвания — казалось, людей на чугунке нет вовсе. Уже давно железная дорога была под запретом для пассажиров — перевозила только продовольствие и паровозное топливо. Тех смельчаков, кто все же осмеливался сесть на тормозную площадку и прокатиться до ближайшей остановки, ждало пять лет лагерных работ — поэтому зайцев на путях не водилось. И никого не водилось — ни провожающих, ни носильщиков, ни торговцев снедью. Только охрана — окоченевшие до неподвижности, запорошенные белым фигурки щерились иглами штыков на редких платформах. А машинерия, казалось, работает без участия человека; и сталь, и бронза, и олово, и медь, шестерни и колодки, рессоры и поршни — все это колотится и грохочет устало, скрипит и лязгает само; давно заведенный, механизм еще стучит — едва-едва, вот-вот готовый остановиться.

До Рязани ехали неделю. До Рузаевки — еще одну. Ни грозный мандат, ни телефонные звонки в центр не помогали: эшелон сутками простаивал на запасных путях, ожидая паровика. Живых паровозов не было. Больные же локомотивы чинить некому — не было механиков (кто в солдаты ушел, кто за хлебом на юга подался). А были механики — не было металла для починки (также горнов, наковален и прочего инструмента). А если бывал починен паровоз — то не было машиниста (кого в Гражданскую убило, кто забастовал или сгинул). А если и был машинист — не было топлива (реквизировали у населения, обкладывали дровяной повинностью — и все равно не хватало). А было топливо — некому было расчищать пути от снега (оголодавшие работники не имели сил махать лопатами в мороз, а порой и просто зимней одежды)…

— Требую исправный паровоз! — привычно твердила Белая начальнику очередной станции где-нибудь в Рыбном или Торбееве. — Если не дадите — вас арестуют!

— Дам, — покладисто соглашался тот. — Первую же готовую дровянку — дам! Едва из депо нос покажет — сразу же и забирай. Значит, тебя завтра отправляем, а эшелон с кукурузой американской для Казани — на запасной ставим, пусть ждет. А, комиссар?

— Черт с тобой, — сдавалась Белая. — Отпускай сначала кукурузу.

Кукуруза уезжала. А на станции оставалась еще добрая сотня заметенных снегом вагонов: с мукой овсяной и гречишной, с маслом подсолнечным и льняным, с хлебом… Так и ехали.

За три недели добрались до Шихран. Отсюда эшелон уходил дальше на восток, а вагон детского комиссара оставался в отстойнике: после экспедиции в Чувашию вагон рассчитывали цеплять к попутным составам и таким образом перебрасывать из одной точки маршрута в другую.

На вокзале Белая зашла в управление — доложить в Москву о прибытии в намеченный пункт. Прямой провод, однако, был занят: изнуренного вида молодой человек докладывал — не то в Чебоксары, не то еще куда в центр — бесконечные цифры: бубнил тонким голосом, близоруко водя пальцем по измятому листку и по многу раз терпеливо повторяя одно и то же, — видно, связь была нехороша и на том конце линии постоянно переспрашивали. Белая не сразу поняла, о чем идет речь.

— …Сто восемь. Да-да, по Тархановской волости — сто восемь. Нет, сто семь — это по Муратовской. Значит, по Тархановской — сто восемь умерших. Повторяю: сто восемь умерших… Далее. Хормалинская волость. Голодает — девятьсот сорок. Девять, четыре, ноль — девятьсот сорок… Опухло — двести девяносто. Не сто, а двести девяносто. Повторяю по слогам: две-сти де-вя-но-сто! Это опухших, да-да, все верно… Умерло — шестьдесят ровно. Да-да, шесть десятков умерших — мертвых тел, значит… Далее. Шемуршинская волость. Голодает — одна тысяча тридцать. Не просто тридцать, а одна тысяча тридцать… Опухло… Слышите меня? Хорошо. Значит, идем дальше. Опухло…

За Шемуршинской последовала Кошелевская волость. Затем — Шамкинская, Ядринская и Чебаевская. Убеевская и Болдаевская. Тойсинская и Тораевская… Белая не смогла дождаться, пока молодой человек закончит диктовать, — начеркала на листке из планшета несколько строк и велела телефонистке отправить депешей во ВЦИК.

У крыльца вокзального зданьица уже поджидали секретарь местного детотдела Яшкина и красноармеец сопровождения, чьего имени Белая так и не узнала. Тут же стояли и готовые в дорогу сани: заранее было договорено, что двинутся сразу в глубинку — по деревням и селам, — не тратя времени на осмотр Шихран, где близость железной дороги обеспечивала некоторое благополучие. Тотчас же погрузились — поехали.

Яшкина — с бледным до голубизны лицом и блеклыми глазами, вся обмотанная какими-то платками и шалями, — постоянно зябла, несмотря на объемистый тулуп и валенки доброго войлока. Смотрела вечно в землю, говорила мало и неохотно — не то по унылой природе своей, не то от какой-то общей немощности, которая сквозила во всех ее жестах и интонациях. Солдат же с возницей по-русски не говорили вовсе. Поездка, судя по всему, предстояла немногословная. Тем лучше, решила Белая, тем внимательнее и беспристрастнее будет ее взгляд.

Ехали несколько часов — по унылым белым полям, окаймленным лесами. Ни единого зверя или птицы, ни даже следов их не заметили: снега вокруг лежали твердые, гладкие, не тронутые лапой волка или лисы. Сверху на ватном небе висели ватные же облака.

К полудню въехали в село. Поняла это Белая, обнаружив по сторонам от дороги большие, в два человеческих роста, сугробы — под ними прятались дома. Ни крыш, ни фундаментов, ни стен видно не было — все укрывал снег; одни лишь окна таращились из-под нависших с карниза ледовых наростов — будто глаза из-под платка. Здесь было тихо, как в поле. И не пахло ничем, как в поле: ни дымом, ни навозом, ни стряпней, ни иным человеческим духом.

Яшкина предложила найти сельсовет, но Белая — по давно уже выработанной привычке начинать обход без начальства — спрыгнула с саней и направилась в первый же встречный двор. Едва раскрыла заледенелую дверцу ворот — утонула в сугробе и набрала снега в сапоги, но все зря: изба пустовала. И следующая изба. И следующая.

— Да куда ж вы меня привезли? — не выдержала наконец. — Может, брошенная это деревня?

Не поднимая глаз, Яшкина покачала головой. Затем указала на полуразвалившиеся ворота через дорогу — к ним вела цепочка следов.

В этом дворе и впрямь ощущалось присутствие человека: над печной трубой дрожало прозрачное облачко — не то дыма, не то просто тепла; крыша была очищена от снега, но как-то странно — местами, по низу ската. Подойдя ближе, Белая поняла: очищали не просто так — снимали солому.