Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

— Так они же и без меня уже — свободные! Зачем я им сдался? Пока мы до коммунизма доживем, они про паранджу эту средневековую и думать забудут!

— А вам, значит, непременно нужно быть героем — освободителем и спасителем? Думаете, без этого вас никто не полюбит?

Ох, язва сибирская! Он ей — душу наизнанку. А она в эту душу — желчью.

— Не любят вас женщины, а, Деев? Вы их любите, а они вас — нет.

И хотел бы возразить — пусть не вслух, а только в мыслях, — да нечем. Не было в жизни у Деева женщин. Ни матери не было, ни сестер или теток. Полюбовниц — и подавно. Когда-то были жены мастеров из паровозного депо — летом, принеся мужьям обеды, они купались в затоне, а маленький Деев прятался и наблюдал круглые их тела из-за камышовых зарослей. Потом была проститутка с Мокрой улицы в Казани, куда наведывался уже юношей, — добрая, старая и бородавчатая, она ласково звала его кочерыженькой за мелкий рост и общую неказистость. А потом была — война. Вот и все его женщины.

— Ну а ты сама? — разгорячился Деев. — Скажи, Белая, ты сама-то хоть раз — любила мужчину? По-настоящему чтобы, до боли в животе… — Хотелось забежать к ней, запалить керосинку и поднести поближе к надменному комиссарскому лицу, заглянуть в глаза. — Ну хоть немного, хоть несколько денечков — любила?

На ответ не надеялся — думал, расхохочется или насмешничать станет. И вдруг:

— Да, — говорит (спокойно и серьезно говорит, и ясно по голосу: не врет). — Много лет. Сильно.

— И что? — Деев даже растерялся от этой внезапной откровенности.

— Он меня обманул.

— Бросил тебя?

В нем поднялась внезапная волна возмущения: нельзя, невозможно было представить эдакую гордейку оставленной. Только она могла насмехаться, изводить, бросать. Жаловаться начальству, мыть полы полуголой. Только ей было дозволено — всё.

— Это был портрет. Висел в пекарне при монастыре. Приютские помогали там. И я каждый день на него смотрела. — Белая говорила коротко, подолгу умолкая в промежутках, и каждая пауза грозила обернуться молчанием; но нет, речь комиссара текла и текла в темноте — толчками, как выходит вода из подземного источника. — Мальчик с голубыми глазами и дивными золотыми волосами. Я не знала, кто это. Все детство смотрела и мечтала, что вырасту — и найду его.

Деев не умел понять, каково это — любить холст, покрытый мазками краски. Но возникшее в нем возмущение сменилось облегчением: была в этой истории какая-то правильность — не могла комиссар любить земного мужчину, а только что-то эдакое, недоступное другим.

— Нашла?

— Не успела. Его расстреляли вместе с родителями — еще до того, как я вышла из приюта. — Здесь наступила столь длинная пауза, что Деев хотел было уже спросить, что дальше, но Белая вздохнула тяжело и закончила: — Это был портрет цесаревича.

— Фью-у-у-у-у… — присвистнул огорошенно. — Так ты монархистка, что ли?

— Дурак вы все-таки, Деев. Я уже год как в партии была, когда узнала, кого любила. Случайно увидела фото в газете. Пришла в пекарню с этой газетой, сличила: точно — он, великий князь Алексей Николаевич Романов.

— И что ты сделала с портретом-то? — Деев аж подпрыгнул на диване от чувств. — Я бы ножницы взял и покромсал в труху все эти глаза-кудри. Или в печи бы сжег, вместе с рамой, не пожалел!

— Я написала отношение в ЧК: “В пекарне Зачатьевского монастыря три года спустя после великой революции все еще висит портрет наследника престола…”

— Ну и? — Нестерпимо хотелось пробраться к ней и сесть рядом, но боязно было разрушить разговор.

— Это всё, — оборвала резко.

И умолкла.

Деев не решился настаивать и тоже послушно умолк. Верно, следовало бы встать и прикрыть гармошку, вновь разбивая пространство надвое, но он этого не сделал — наоборот, лег тихонько, желая, чтобы и женщина осталась лежать, и возникшая между ними сокровенность не была бы нарушена. Повернулся лицом к разделяющей стенке и упрямо пялился в черноту, представляя, что с другой стороны в стенку эту смотрит лицо засыпающей Белой.

Слушал дыхание женщины, которое постепенно становилось ровнее и глубже. Слушал шорох дождя по окнам. А в шорохе этом хотелось ему различить знакомые строки, но выучить колыбельную Фатимы еще не успел и потому вспоминал отрывками:

…Я бы выклевала звезды с неба

И проглотила солнце —

Лишь бы не наступило утро расставания…

Перебирал в уме черты лица Белой — и обнаружил внезапно, что знает их все. И руки ее помнит, и волосы, и как встряхивает головой, откидывая пряди со лба. И пуговицы на створе рубахи, до единой, и штопку на чулке. Да что там! Все, что под рубахой и чулками, все, что возникло перед ним той ночью, в пустом еще вагоне, освещенное золотым керосиновым светом, — видит.

…Нет места ни для кого — ни в сердце, ни в голове.

Все наполнено тобой,

Как наполнено водой морское дно…

Попытался представить Белую маленькой девочкой — и не смог. Зато вспомнил себя — маленьким. Не любил Деев свое детство. Не любил — потому что неизменно утягивали эти воспоминания в былую беспомощность и тоску: в жуть перед грядущей зимой, в бесконечный голод и сиротское одиночество — во все, что был бы рад позабыть, да не мог. Вот и нынче накатило. И утащило в те годы, когда, не насытясь бедным ужином, сосал перед сном стибренные из мастерской гайки.

…Я — птица, утонувшая в морских волнах.

Я — рыба, ползущая по пустынному песку.

Вот кто я без тебя, мой возлюбленный сын…

Матери не умеют любить. Сосцы их сочатся молоком, глаза готовы лить слезы при виде страданий своего ребенка. Но не называть же молочную или слезную жидкости — любовью? И овца, и верблюдица, и омерзительная летучая мышь — все они выкармливают потомство, обучают и оберегают от хищников, порой гораздо лучше матерей человеческих.

Человеческие матери — единственные в природе — ковыряют свое чрево спицами и пьют ядовитые зелья для умерщвления зреющего плода. Они пытаются защитить детей от оспы, давая в бане вдыхать толченые струпья оспенного больного, и этим сводят в могилу. Лихорадку и холеру лечат заговорами и кровопусканием — порой насмерть. Заикающимся детям отрубают кончик языка — оставляя немыми. В голодный год кормят потомство песчаной похлебкой и глиной, стремясь насытить, но заражают при этом тифом. Это ли есть любовь?

Любовь — иное. Любовь — это знание и воля. Редкие люди обладают и тем и другим — и потому истинная любовь к детям доступна немногим. К этим немногим относилась и Белая. Она знала, когда и от чего прививать ребенка, чем кормить и лечить, чему и в какой мере учить, как отличить морально дефективного от педагогически запущенного, а запущенного — от практически здорового. Волю же товарищ Белая имела такую, что хватило бы на двух мужчин с лихвою: ее не трогали ни младенческие слезы, ни капризы ребят постарше, ни подростковое вранье и фокусы.