Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

— Ну?!

Выкатив донельзя ошалевшие глаза — того и гляди выпадут! — баба переложила кулек с младенцем в одну руку, другой распахнула меховую тужурку, залезла в створ платья и вытащила на свет грудь — круглую и пышную, как каравай, усыпанную веснушками, в буграх голубых вен. На Деева уставился алый сосок размером со сливу, на кончике тотчас набухла и задрожала белая капля. Указательным пальцем Деев подхватил каплю и отправил в рот — на языке стало сладко и жирно.

— Вторую, — приказал он.

Баба достала вторую грудь.

Снял пробу и удовлетворенно кивнул: годное молоко.

— Довезу тебя до Арзамаса, — это он уже по дороге бабе рассказывал, шагая к “гирлянде”. — Взамен будешь кормить мое дитя. Сначала давать титьку моему — чтобы от пуза наедался, до отрыжки и сонных глаз, — и только потом своему. Хоть раз увижу, что недокормила моего или своего вперед пустила, — ссажу. Поняла?

Баба семенила вслед, благодарно мотая головой и слегка задыхаясь — не то от быстрой ходьбы, не то от нежданной удачи.

— А если дитя не возьмет? — затревожилась, уже залезая в штабной вагон.

— Кого не возьмет? — не понял Деев.

— Титьку мою — если не возьмет?

— Ну, тогда и я тебя не возьму!

Но Кукушонок грудь взял. Изголодавшийся по женскому молоку, он впился в бабий сосок, едва уместив его во рту, и остервенело заработал щеками. Торопливые глотки! его были громкие, со стоном; молоко пузырилось и текло по младенческому подбородку. Изредка, захлебнувшись, рычал с досады и еще крепче вцеплялся в нависший над ним источник пищи.

Осторожно, не мешая Кукушонку насыщаться, баба высвободила и вторую грудь — приложила своего ребенка. Так и сидела — раскинув на стороны полные свои руки, как два крыла: в каждой — по младенцу. Могучие груди светились в полутьме вагона, лицо сияло блаженно и царственно.

Деев стоял рядом, не в силах оторвать взгляд от женщины, и чувствовал кислый хлебный запах ее тела. Думал было попенять ей, что рано начала кормить свое дитя, — но так огромны были ее телеса и так щедро дарили пищу сосункам, что сдержался.

И комиссар стояла рядом и смотрела — от этого было и неловко, и душу трогало: Деев и стыдился (за себя? за бесстыжую бабу?), и хотел бы продлить эту минуту, словно превращала она его с Белой в соучастников чего-то важного и сокровенного.

А Фатима не смотрела: едва поняв, что Деев нашел кормилицу, отошла к дальнему окну вагона и замерла с безучастным лицом — пережидая, пока ее Искандер поест. Затем забрала у бабы отяжелевшего, сонного младенца — и не спускала с рук до самого вечера…

И колыбельную этой ночью — не пела. Деев, привыкший засыпать под ее ласковый голос, долго вертелся на диване, пытаясь успокоиться. И паровоз уже был починен, чтобы спозаранку отправиться в путь, и дети накормлены, и пополнены запасы угля. Но — не спалось. Стоило прикрыть веки, как перед глазами вырастала огромная баба: нагая, вся составленная из пышных складок и могучих холмов, истекающая жирным молоком.

Проворочавшись час или два и измученный упорными фантазиями, Деев запалил керосиновую лампу и отправился искать Фатиму, чтобы просить ее спеть. Пробрался по спящему вагону к ее нарам, отгороженным занавеской, поскребся тихо о строганое дерево. Не услышав ответа, приоткрыл завесу.

Фатима спала, свернувшись вокруг Кукушонка. Ворот платья ее был расстегнут, и младенец жевал пустую грудь, как соску, — при каждом движении крошечных челюстей кожа тянулась и морщинилась. Устав сосать, Кукушонок выплюнул сосок — серый и бесформенный, похожий на комок шерсти, — и забылся сном.

Деев опустил занавеску и, стараясь ступать бесшумно, пошел прочь, в свое купе.

Нет, заснуть после такого было решительно невозможно!

Он ворочался на диванных пружинах, то вскакивая и решая прогуляться по верхам эшелона (но снаружи лил дождь), то укладывая себя обратно и заставляя лежать бревном, — но уже через минуту обнаруживал себя опять на ногах. И все казалось Дееву, что за стенкой, в соседнем купе, тоже не спят — мерещились тихие звуки, проблески света под дверью. Представил, что комиссар строчит в блокноте. Или прилегла подумать, распустив для удобства ремень и прислонившись к стене. А стенка-то — тонкая, чуть не фанерная; значит, лежат их с комиссаром тела так близко, как никогда еще Деев с женщиной не лежал… Вовсе стало невмоготу.

Встал и постучал осторожно: не спишь?

— Сами знаете — открыто, — ответила бодрым голосом.

Он раздвинул гармошку — а в комиссарском купе темнота, хоть глаз выколи. Слышно только дыхание Белой — оттуда, где диван. Замер Деев на пороге, не смея войти и не понимая, что делать дальше.

— Поговорить захотелось?

Деев кивнул. Понял запоздало — кивки в темноте не видны; но молчание его уже так затянулось, что отвечать было глупо; решил просто кашлянуть в ответ, серьезно и со значением.

— Говорите тогда, — потребовала строго.

И вовсе смешался Деев. О чем с ней было говорить, с гордячкой? О том, что провизии в кухонном отсеке хоть и стало больше после Свияжска, а все равно небогато? Что лежачие слабнут с каждым часом? Что даже Деев, с его изворотливым умом и азартностью, не умеет придумать, где добыть для больных мяса?

Струи дождя ударяли часто в металлическую крышу вагона и в стёкла — дождь нарастал.

— Ну расскажите что-нибудь про себя, в конце концов. — Белая зашевелилась, видимо, приподнимаясь на локтях.

А что ей было рассказывать? Что одолевает его маета — и разум, и тело не знают покоя уже которые сутки? И гложет что-то — большое, сильное, от чего не может он смотреть спокойно ни на Белую, ни на Фатиму, ни на кормилицу? Что не может больше спать, а только перемогается дремотой, и оттого мысли его сделались острее, а характер — дурнее?

— Ладно. — Комиссар поворохалась еще немного, видно, устраиваясь поудобнее. — Раз не знаете, о чем говорить, расскажите мне, Деев, что вы делать будете, когда коммунизм наступит?

Вот так спросила! Сразу — и о самом заветном. Можно было придумать что-то красивое и отбрехаться, соврать. Но — не захотелось мараться. Деев присел на свой диван, вдохнул поглубже и честно ответил в темноту:

— Женюсь.

— Всего-то?

— Так я не просто женюсь, — обиделся Деев. — Я — на персиянке. Привезу ее из этой самой Персии, скину паранджу — вот, скажу, будь свободна! И забудь навсегда про свое феодальное прошлое.

— Зачем же так далеко ехать? В советском Туркестане девушек в парандже — миллионы, если уж вам непременно понадобилась восточная жена.

Проем гармошки был широк, и Деев отчетливо слышал каждое слово Белой, словно находились они в одном купе, а не в соседних. И шорох ее одежды, и малейший скрип дивана различал. И даже то, что на последних словах она улыбнулась.