Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

— Собрать не успели, так привезли, — извинился Баранья Башка, выпрыгивая из авто. — Куда продукты сгружать?

Не находя слов от изумления, Деев указал рукой на полевую кухню — и солдаты лихо взметнули яблоню на крышу, чем-то привязали: кухонька почти исчезла под сенью могучего растения.

Сонные дети наблюдали за операцией, припав носами к окнам, все до единого — с раззявленными ртами. Взрослые вы́сыпали на улицу и окружили авто, но заговорить с чекистами не решались — так и стояли молча, остолбенело, наблюдая за разгрузкой даров.

Кроме яблок привезено было несколько объемистых мешков, набитых столь туго, что содержимое их перемешалось: картошка с брусками сала, овес в разбитых яйцах, а сушеные ягоды облепили воблу. И это закинули к Мемеле. В другом увесистом мешке странно звенело; заглянув, Деев обнаружил груду фаянсовых осколков — куски расписных чашек и блюдец; видно, в мешок смахнули чайный сервиз, а то и пару. И это к Мемеле, потом разберемся. А еще приехали корзины с квочками: куры сидели в плетенках плотно — не пошевелиться, некоторые чуть не задохнулись по дороге и едва дышали. И этих к Мемеле! И бутыль молока — туда же! И кринки со сметаной…

— Как вы это делаете? — спросила Белая, когда автомобиль чекистов покинул станцию и исчез в клубах тумана.

— Не знаю, — пожал плечами Деев. — Повезло.

— Товарищ начэшелона! — прибежал наблюдавший издалека машинист. — Даешь команду раскочегаривать машину?

— Даю, — кивнул Деев. — И не жалей угля. Смотри у меня, чтобы птицами летели!

И они полетели — через пару часов, когда паровоз был разогрет, а дети накормлены густым киселем из отрубей с яблоками. Лежачим был дан гоголь-моголь — пара глотков молока, взбитого с яйцом и щепоткой муки каждому.

Деев этого не видел — уже спал в своем купе, уткнувшись носом в цветочную обивку, не сняв бушлата и не скинув башмаков. Рука и нога свесились к полу, в бедро уперся спрятанный в кармане револьвер, грудь кололи диванные пружины — и было ему хорошо. Сон его был сладким и легким — но порой прерывался нечаянной мыслью или звуком: то станет жаль, что среди подарков не оказалось меда для Пчелки, то охватит беспокойство, что скиснет быстро молоко…

В штабном было тихо: малышня сыта, и даже Кукушонок умолк, накормленный. А Фатима отчего-то продолжала петь, и Дееву было приятно, словно пела она для него. Голос доносился из коридора еле слышно, но приподняться и раскрыть купейную дверь сил не было — так и плыл по сонным волнам, ведомый ласковыми звуками, то погружаясь в дрему, то выныривая.

Мужские имена — зола, кроме твоего.

Мужские лица — рябь на воде.

Мужские голоса — ветер в горах,

Кроме одного — твоего, Искандер.

Кто был ей тот Искандер? Сын? Муж? Возлюбленный? Колыбельная была материнская, но в тихом голосе поющей звучала такая страсть, что Деев поверил бы в любое объяснение.

Будто и колеса теперь стучали по-иному: ис-кан-дер … ис-кан-дер … И пар из клапанов шел с особым свистом: ис-с-с-с-с-с! .. И вопил истошно гудок: исканде-э-э-э-э-эр!

Не надо мне дочерей — ни одной и ни дюжины.

И других сыновей — не хочу.

Нет места для них — ни в сердце, ни в голове.

Все наполнено тобой,

Как наполнено водой морское дно.

Эшелон летел по черному лесу, рассекая туманные облака и изрыгая такие же. Утренняя влага ложилась на железные бока вагонов, каплями ползла по стеклам, умывая и сами окна, и светящиеся в них детские лица.

На крыше полевой кухни среди могучих яблоневых ветвей сидел Мемеля и собирал яблоки. Он уже заполнил плодами все порожние мешки и корзины — яблоки все не кончались. Это нежданное изобилие заставляло его часто смеяться, жмурясь и ловя губами встречный ветер. А в перерывах веселья сострадание к погубленному дереву велело плакать, и гладить шершавую кору, и шептать извинения.

Я бы выклевала звезды с неба и проглотила солнце —

Лишь бы не наступило утро расставания.

Но тебя заставить спать вечно — не могу.

А потому — спи и просыпайся,

Просыпайся мужчиной.

В самом конце состава на вагонной площадке стоял фельдшер Буг и смотрел на утекающие вдаль рельсы и шпалы. И сосны утекали от него, и березы, и поросли малины по краям железной дороги, и тропы, и овраги, и куски серого неба в лужах — утекало всё. За его спиной в лазаретных глубинах ждали дети; и белый халат ждал — вновь вынутый из чемодана и аккуратно разложенный на топчане. И надо было идти туда, конечно, и надевать халат, и быть при детях — но так свежо и нежно было это утро и так зыбок мир, окутанный туманом, что Буг продолжал стоять.

Я — птица, утонувшая в морских волнах.

Я — звезда, упавшая в колодец.

Я — рыба, ползущая по песку.

Вот кто я без тебя, мой возлюбленный сын.

В штабном — в самом его дальнем углу, на нарах, за ситцевой занавеской — лежала Фатима. Лежала не одна — у груди ее вольготно раскинулся спящий младенец. Из его приоткрытого и будто улыбающегося рта катилась по щеке светлая струйка — сытая отрыжка. Женщина свернулась вокруг ребенка — завернулась одеялом, обернулась коконом — и пела свою бесконечную колыбельную. В паузах между строф прижималась к младенческой макушке — целовала и ее, и детские виски, и лоб — горячо и часто.

“Спи, мой мальчик, — увещевала Фатима. — Спи и просыпайся мужчиной…”

Деев послушно спал.

Блеклое октябрьское солнце еще не достигло зенита, а Деев уже поднялся на ноги. Тело побаливало от бессонницы, и голова была несвежа, но знал — скоро организм разойдется и забудет про усталость. Спать было некогда: обещал Белой хлопотать вдвоем — исполняй.

В купе комиссара уже не было, и он хотел было искать ее по составу, но что-то в обиталище Белой толкнуло войти и оглядеться внимательно. Впервые Деев рассматривал соседнее купе при свете дня и ничего особенного в нем не нашел: диван был широк, приоконный столик полирован, а занавески — бархатны. Лишь пару мгновений спустя понял, отчего застыл в недоумении: здесь не было цветов-лепестков. Помещение было отделано мореным дубом и тканями бордовых тонов — ни тебе бахромы на портьерах, ни росписи на потолке, ни канделябров с завитушками. Очевидно, Дееву досталось женское купе, а комиссару — мужское. Крякнул он, а ничего не попишешь — не заводить же спор из-за эдакой ерунды.

Нашел Белую в кухонном отсеке — осматривала хозяйство. Говорить ничего не стал, присоединился к инспекции молча; лицо при этом смастерил посерьезнее, чтобы с первого взгляда было ясно, кто тут начальствует. Разбредшиеся по вагону куры лупили на Деева круглые зенки и с квохтаньем шарахались в стороны.