Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Снова жахнул выстрел. В углу что-то застонало и задребезжало многоголосо, а Огненные Усы уставился недоуменно на дымящееся оружие: выпущенная им пуля ранила фортепиано.

От грохота очнулся Лысый — немедля вздернул кисть кверху и тоже: жах! И снова дрогнуло рядом с Деевым — еще одна пуля вошла в косяк.

При каждом выстреле желудок Деева сжимался ледяным комом — кажется, сжимался и сам Деев, все более горбясь и скукоживаясь. Заметил, что поднятые руки держит уже не по сторонам, а почти перед лицом — будто защищаясь от пальбы.

— Какой же это край? — невозмутимо продолжал беседу Баранья Башка. — Край будет в декабре, когда зимняя заготкампания начнется. Что нам кулачье зимой сдавать будет, если мы их сейчас выпотрошим?

— Да вы же их знаете! — Деев изо всех сил напрягал спину, чтобы не согнуться крючком перед хозяевами, и оттого голос его звучал сдавленно, как простуженный. — Через пару месяцев тайники и схроны опять битком набьются. Кулак — он живучий, он же едой обрастает, словно зверье шерстью: сколько ни брей, все равно лохматый.

— Послушайте, откуда вы такой взялись? — Заинтересованный разговором, Баранья Башка даже привстал с кушетки, чтобы лучше разглядеть окутанного клубами дыма гостя. — Нахальный, настырный и всё про всё знаете!

— Отсюда, из-под Свияжска — я здесь воевал.

Дееву почудилось, что револьверные стволы опять глядят на него двумя черными дырами, — но нет: это Лысый, приподняв складки набрякших век, вперился в Деева немигающим взглядом. Грузное лицо Лысого было неподвижно как булыжник и столь же гладко: ни единого волоска не имелось на пористой коже, ни даже бровей или ресниц. На крупнобугорчатой лысине блестел пот. Очень медленно Лысый вложил оружие в кобуру (попал не вмиг, а со второго-третьего раза); упершись в подлокотники, под натужный скрип кресла поднял свое большое тело и перенес вес на широко расставленные ноги — да так и застыл, чуть покачиваясь, посреди комнаты. Смотреть продолжал на Деева — безотрывно.

Остальные тотчас засуетились.

— Партия! — непонятно выкрикнул Баранья Башка, распахивая балконную дверь — впуская свежий воздух в помещение. И далее, Дееву: — Товарищ, пересчитайте, пожалуйста! Вам ближе.

Не поняв, чего от него хотят, Деев обернулся растерянно — и обнаружил странную картину: на разбитом пулями дверном косяке от самого верха и до низу английскими булавками были приколоты мухи — обыкновенные серые мухи. От некоторых остались только вмятины в дереве. Некоторые, хотя и пронзенные булавками, все еще были живы и даже подергивали конечностями. Видимо, здесь проходило состязание в меткости.

— Шесть попаданий, — подсчитал Деев, касаясь левого косяка. — А здесь три, — касаясь правого.

Баранья Башка зааплодировал, не то чествуя победителя, не то давая сигнал заканчивать. Огненные Усы, сокрушенно постанывая, цапнул с шахматной доски полный фужер и опрокинул в глотку: судя по всему, он сегодня проиграл. Вернуть посуду на стол не сумел — фужер скользнул из неверной руки и хрястнул на пол, где плясали хороводом потревоженные сквозняком бумаги.

А с улицы уже неслись возбужденные голоса, ржание коней. За дверью, на лестнице, топотали шаги.

— Товарищ начотделения! — настойчиво позвал голос из дверного проема. — Привезли.

Лысый, едва качнув черепом и по-прежнему не отрывая глаз от деевского лица, двинулся к выходу. Движения его были медлительны и тяжелы, как у паровоза в минуту отправления; под сапожищами стонал паркет.

Приблизившись, он обложил огромными лапами деевскую голову и притиснул к ней свою: лоб ко лбу. Дышал горячо и влажно — крепчайшим самогоном: Деева словно в бочку первача окунули. Мясистые губы Лысого открылись, намереваясь что-то произнести, долго шевелились, как пара вытащенных из раковины улиток, и наконец выдавили:

— Когда… воевал… здесь?

— Летом восемнадцатого. — Деев задыхался в объятиях, но говорить старался быстро и внятно. — Оборона Свияжска и освобождение Казани от войск генерала Каппеля.

— Часть?

— Вторая пешая.

— Кто… командовал… армией?

— Войсками правого берега — командарм Славин. Левого — комбриг Юдин.

Воздуха в легких не осталось — одни спиртовые пары. Голова — в тисках железных ладоней, а тиски — все крепче, крепче…

— Кто из них… взял… Казань?

— Из них — никто. Взятием Казани руководил специально прибывший из Москвы наркомвоенмор Троцкий.

Охватившие Деева тиски рванули голову куда-то вверх — земля ушла из-под ног, в глазах плеснуло черным, губы залепило чем-то обжигающим и скользким. Это же скользкое наполнило рот, зашевелилось где-то на нёбе и достигло зева — распирало Деева изнутри, проникая все глубже и не давая вдохнуть. Неужели всё? Кончено? Такая она, смерть?

И вдруг отпустило: ноги нащупали пол, в глазах посветлело — одарив сослуживца долгим и смачным поцелуем дружбы, Лысый ослабил хватку.

— Катера… помнишь?

— Хотел бы забыть — не могу. — Деев едва переводил дух. — Снятся иногда.

Катерами заутюжили в восемнадцатом сорок бойцов-красноармейцев, кто пытался бежать из Свияжска во время боя. По приказу товарища Троцкого расстреляли перед строем — свои же однополчане расстреляли, — а затем сбросили в Волгу и заутюжили в кисель.

— А мне — каждую ночь снятся. — Лысый даже заговорил быстрее, не то размяв губы допросом, не то взбодренный воспоминанием. — И много у тебя детей в эшелоне?

— Пять сотен.

— Что ж так мало просишь?! — Лысый ухватил боевого товарища за плечи и легонько встряхнул — Деева голова едва не хрястнула о косяк. — Да и просишь-то — не так! Не яйца надо просить, а кур. Не молоко, а корову. — Гигантской лапой легонько цопнул деевский чуб и взъерошил, журя, — и вновь голова едва не треснулась о стену. — Детям — ничего не жалко! Детям — всё!

Прощально хлопнул бывшего соратника по плечу и затопал по ступеням вниз — лестница заныла, как от боли. Баранья Башка, окинув Деева внимательным взглядом, скользнул вслед.

— А лекарства есть? — обернулся Лысый на спуске. — Об этом что молчишь? И лекарства дам. Всё дам!.. Завтра утром доставят, к поезду, — донеслось уже снизу. — Жди.

И Дееву бы — за ними, вон отсюда, опрометью. Но не тут-то было: в комнате еще оставался третий хозяин. Огненные Усы, ухмыляясь во всю пасть, протягивал гостю два полных фужера. Поняв, однако, что тот к выпивке не расположен, опрокинул в себя, уронил на пол и, давя башмаками хрустальные осколки, проковылял на балкон. На ногах держался едва — того и гляди выпадет и сломает шею.

Деев только и хотел не дать человеку пропасть: тоже выскочил на балкон, чтобы успеть ухватить пьяного за полу. А тот уже и сам Деева ухватил, револьвер ему под ребра сует — глубоко, до самых печенок.