Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Взбираясь по мостовой вверх, Деев уловил в темноте едва слышные звуки — всхлипы и плач. Разглядеть плачущих не смог: не то бабы, не то старики, не то и вовсе какие-то тени. Понял одно: было их немало — жались к деревьям и уличным заборам, с приближением Деева умолкали, а пропустив, стенали вновь. Чем ближе к особняку, тем меньше их было. На пустыре же около сияющего здания не было никого. Оставшиеся позади всхлипы почти растворились в тишине, но не окончательно — дрожали в воздухе, как дальний комариный писк.

В глубине дома раздался выстрел, затем второй — где-то далеко взбрехнула в ответ разбуженная собака и снова умолкла. И комариный писк умолк, словно срезало.

Деев поднялся на крыльцо, потянул на себя тяжелую дверь и шагнул внутрь. Доставать револьвер было нельзя, и даже руку держать на заветном кармане — тоже нельзя. Он выставил растопыренные ладони вверх — а ладони-то влажные, будто водой омытые, — и огляделся, в любую секунду готовый выкрикнуть заготовленную фразу: “Свои! Не стрелять!”

Стоял в тесной прихожей с обшарпанными стенами, где прямо поверх обнажившейся дранки были намалеваны краской огромные слова: “Смерть врагам народа — корниловцам, каппелевцам…” Конец надписи терялся в темноте подвала — туда спускались крутые ступени, оттуда же доносился гул голосов. Другое крыло лестницы вело на второй этаж, где, кажется, тоже кто-то был. Охраны не имелось. Деев подумал немного и медленно двинулся по ступеням вверх.

Скоро оказался у двустворчатой двери; одна створка чуть приоткрыта, из образовавшейся щели бьет свет и пахнет жженым порохом. Сама створка крепкая, дубовая — такую револьвер не пробьет, а только если пулемет. Деев пристроился за ней — чтобы не торчали из укрытия ни плечи, ни поднятые к потолку руки, — собрал в кулак холодную от пота ладонь и осторожно постучал.

Тишина в ответ.

Постучал вновь. Не дождавшись отклика, легонько толкнул отошедшую створку — та со скрипом отворилась, открывая большое пространство: много электрического света, много порохового дыма. Из этого света и дыма смотрели на замершего Деева две черные дыры — два револьверных ствола.

— Закройте дверь, пожалуйста, — попросил из глубины комнаты вежливый голос. — Вы мешаете.

На ослабелых ногах Деев шагнул в помещение. Раскрытые ладони по-прежнему держал вытянутыми вверх.

Бывшая купеческая гостиная выглядела так, будто ее основательно потряс какой-то великан: населявшие ранее комнату многочисленные предметы — картины, зеркала, жардиньерки — в беспорядке валялись по углам, опрокинутые или поставленные на попа. Мебель была сдвинута с мест и теснилась причудливым образом: обеденный стол подпирал раскрытое фортепиано, козетки въехали в лишенный дверок буфет. Все вещи и поверхности устилали бумаги: кипы канцелярских папок, тетрадей и отдельных листов покрывали пространство толстенным слоем, который оживал и трепетал при малейшем движении воздуха.

В комнате было трое. Один — с головою черной и обильно кучерявой, как бараний бок, — развалился на кушетке, уютно составив ноги на лежащие рядом настенные часы с вывалившимся наружу маятником. Второй — с далеко торчащими в стороны огненно-рыжими усищами — сидел в выдвинутом на середину кресле и целил револьвером в Деева. Рядом, едва помещаясь в таком же кресле, восседал и третий — огромный, лысый — и тоже целился.

— Доброй ночи, товарищи, — произнес Деев тихо (губы от волнения пересохли, но голос не дрожал). — Я начальник эшелона, везу голдетей [3] Голдети — голодные дети (привычное для того времени сокращение). в Самарканд. Есть лежачие, много. Им нужны яйца, масло и молоко.

— Вы ошиблись, товарищ, — все так же вежливо ответил Баранья Башка. — Это не питательный пункт. Это свияжское отделение ЧК.

— Я знаю, куда пришел. — Очень хотелось сглотнуть и увлажнить горло, но зев был сухой и шершавый, как наждак. — А вы знаете, у кого в этом городе есть укрытые продукты.

Грянул выстрел. Взвизгнуло и вздрогнуло где-то совсем рядом, справа, — пуля вошла в дверной косяк. И тотчас, почти без перерыва, — второй выстрел — в другой косяк, слева.

Пара бумажных листков слетела с буфета и закружилась по выщербленному паркету.

Деев стоял неподвижно. Сердце колотилось в животе, в горле и даже в кончиках вытянутых кверху пальцев. Глаза и нос щипало едко, но опустить хотя бы одну руку и отереть лицо ладонью не решился.

Двое в креслах, не дожидаясь, пока рассеется дым, опять взвели курки: Огненные Усы — откровенно забавляясь ситуацией и с любопытством ощупывая гостя хитрющими глазами, Лысый — равнодушно, с какой-то барской ленцой в движениях, глядя даже и не на Деева, а куда-то мимо. Этот — главный, понял Деев. Этот все решает.

— Да, мы знаем, у кого в этом городе имеются резервы. — Баранья Башка словно и не заметил стрельбы. — А вы что же, раскулачивать их пойдете? — Ни капли ехидства не было в голосе, а одна только участливость. — Сей же час или дождетесь утра?

— Утром я уезжаю. — Деев изо всех сил напрягал пальцы рук, чтобы не тряслись. — И у меня нет солдат сопровождения. Прошу вас помочь мне экспроприировать у зажиточных слоев населения спецпитание для голодающих детей. Прямо сейчас.

Огненные Усы громко прыснул, надувая щеки и брызгая слюной, — и без того узкие глаза его сделались и вовсе крошечными, а усы встопорщились, закрывая пол-лица. Он давился смехом, дергая плечами и мелко тряся бритым черепом; наконец уткнулся сморщенным лицом в кулак с зажатым револьвером да так и замер, слегка постанывая от переполняющих чувств. Лысый же, наоборот, словно и не слышал дерзкую деевскую речь — сидел в кресле, огрузнув, положив могучий подбородок на могучую же грудь и устало прикрыв глаза; необъятная шея его хомутом лежала поверх кителя.

Кажется, оба были нетрезвы.

Меж кресел Деев заметил шахматный столик. Вместо фигур на клетчатой доске стояли хрустальные бокалы, некоторые — полны.

— Да-да, прямо сейчас, — понимающе закивал Баранья Башка. — То есть мы должны сию же минуту оставить наши дела, поднять спящих солдат, вломиться в дом к какому-нибудь мироеду и реквизировать у него для вас дюжину яиц и фунт масла?

— Дюжины будет мало, — ответил Деев. — Яиц нужна хотя бы сотня, а масла — фунтов десять, не меньше.

Не в силах более сдерживаться, Огненные Усы захохотал, запрокинув голову к потолку и обнажая до десен коричневые зубы. Рукой с револьвером пытался утереть проступившие на глазах слезы — оружие вихлялось во все стороны.

— Хвалю-у-у-у-у… — скулил он, заходясь от хохота. — Хвалю наглеца-а-а-а…

— А будить никого не нужно. — Деев старался не смотреть на револьвер, ствол которого плясал так недалеко, указуя то в лицо Деева, то в живот. — И раскулачивать тоже. Нужно просто прийти в дом — вы же знаете к кому, — сейчас прийти, ночью, когда сонные все и не соображают ни черта. Прийти и сказать, чтобы отдавали запасы. Что сейчас наступил самый край. Они вам поверят и послушают — сами всё отдадут.