Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Рядом опустился фельдшер. Хотелось похвалить его или сказать пару ободряющих слов — хороший ты оказался товарищ, дед! — но Деев только посмотрел на спутника благодарно.

Мучные давно уже вернулись к работе: приемка зерна шла своим ходом — телеги безостановочно въезжали и выезжали со двора, зерновые горы дышали мукой.

Конвойные, что все время выжидали в отдалении, потоптались еще немного и скрылись в соседней избе — видно, следили из зашторенных окон.

— Прибьют нас нынче ночью, внучек, — вздохнул Буг, поудобнее устраиваясь на лавке и поправляя выступающий из кармана конфетер.

Дееву вспомнились монгольские глаза, красные от бессонницы и пыли.

— Нет, — мотнул головой упрямо. — Не прибьют.

Поднял руки к лицу — они до сих пор тряслись.

— Про седьмой амбар, где крыша течет, откуда знаешь? — Это фельдшер уже к вечеру спросил, когда небо налилось темнотой, а в лесу закричали первые ночные звери.

Смеркалось. Они все еще сидели на завалинке у конторы — и все еще целые.

Приемка зерна окончилась. Мучные попрятались куда-то, вороньи стаи разлетелись по лесам; было непривычно тихо. Хлебные горы светлели на сумрачной площади, как сделанные из сахара; источали не свет — муку!.

Не время сейчас было для беседы — в самом сердце укрепления, по соседству от железнорукого начальника, вблизи от карауливших конвойных. Но и молчать который час, вглядываясь в каждую тень и отовсюду ожидая подвоха, терпения не осталось.

— На любом ссыппункте какая-нибудь крыша да течет, — отозвался Деев. — Может, и не в седьмом тут вода, а в пятом или во втором. Но в каком-то — непременно. И крысы где-нибудь завелись, половину зерна пожрали — тоже непременно.

— А питерская охрана чем лучше местных головорезов? — не унимался Буг.

— Тем и лучше, что пришлые еще освоиться не успели. Куда, по-твоему, ночные излишки деваются? В чей карман и за чью необъятную пазуху? У кого мы с тобой сегодня ночью приварок из-под носа потащим?

Буг помолчал, попыхтел в темноту. А затем возьми да и спроси о главном, снова:

— Ну а девятого марта что все-таки случилось?

И что ты за трепло такое, дед, хотелось Дееву выругаться. Не ровён час шлепнут нас, как комаров, — а ты всё любопытствуешь, интерес свой тешишь!

Но не ругнулся. Фельдшеру в эшелоне такое сказать можно, а боевому товарищу — нельзя. И соврать боевому товарищу — тоже нельзя.

— Деревня сюда пришла, — ответил минуту спустя. — Хотели вернуть свое зерно, мол, разверстка всё забрала, сеять нечего.

И тотчас встала перед ним толпа — сотня человек, не меньше: орут, чертыхаются, плачут, молитвы вопят. Кто вилами деревянными трясет, кто — образами. А кто подурней — грудными детьми. “Товарищи! — взывает к ним партийное начальство. — Милые! Идите по домам!” Куда там! Ворота вышибли, замки с амбаров посрывали…

— Большая вышла перестрелка? — продолжал допытываться Буг.

Тебе-то оно зачем, дед?! Тебе-то зачем знать, что вышла не пальба, а еще и похуже? Когда с одной стороны ружья с пулеметами, а с другой — грабли, косы и колья из плетней…

— Не перестрелка, — пояснил Деев нехотя. — Пожар.

— Так зерно разве горит?

Если керосином полить — отчего ж ему не гореть?! Полыхает и небеса коптит! И мешки горят, и амбары, и сами хлебные горы…

— Деревенские тогда к путям прорвались, — пришлось рассказать. — Там цистерна стояла с керосином. Они как поняли, что зерна не дадут, — керосин тот стали ведрами таскать. И — на амбары, на амбары! Ну и… сто тыщ пудов хлеба за ночь как не бывало.

— Боже мой, — выдохнул Буг. — Сто тысяч пудов…

Разозлился Деев на такую чувствительность. И захотелось ему не деликатничать — выложить фельдшеру всё как есть, начистую. Что сгорел девятого марта не только хлеб в амбарах. И лошади на местной конюшне сгорели, и скот в сборном хлеву, и мучные, кто в амбарах тех замешкался. И бунтовщики сгорели — но эти хотя бы не заживо. Их постреляли, дед, — всю деревню, до единого человека. Лежали они меж полыхающих амбаров вперемешку с упавшими пугалами, неподвижно, и горели. Смердело — что в твоем аду: жженым зерном и жженым же мясом. Но ведь что удивительно, дед: избы все выгорели дотла, а частокол с вышками остался, едва подкоптился. Это — как?! Ссыппункт назавтра уже работал. Весь день сюда возы с зерном заезжали, а обратно выезжали — с трупами. Вороны в тот день страх потеряли, бросались на телеги и на ходу горелое мясо рвали…

Но Буг больше не спрашивал — только сидел, обхватив руками седую голову, и шептал беспрестанно: сто тысяч пудов… сто тысяч… сто тысяч…

Надоело Дееву причитания слушать.

— Счастье, что тогда на складах всего сто тысяч было, — сказал жестко. — Знаешь, сколько пудов этот пункт вмещает?

Фельдшер смотрел на него — в темноте видны были только сведенные белые брови и белые же усы, поникшие скорбно.

Деев потянул немного, усиливая будущее впечатление, а затем веско произнес:

— Миллион.

И Буг замолчал.

Питерцы явились к ночи — плечистые, усатые. Все — с открытыми и загорелыми лицами. Двое — с винтовками, один — с лихо торчащим из-за ремня маузером. Три богатыря.

Повели далеко, на задворки укрепления, где располагался сборный хлев — небольшой, голов на двести. Судя по всему, срубили его на всякий случай — чтобы имелся на ссыпном пункте еще и скотный приют: хоть на ночь перегоняемое стадо заводи, а хоть заодно с хлебом в Москву-Петроград отправляй — удобно.

В хлеву дежурила мучная охрана — несколько мужиков с закрытыми лицами валялись на топчанах у входа. Гостей пропустили, но ни здороваться, ни предлагать сидячее местечко не стали. Вместо этого — ночью, при свете керосинок, вдруг — принялись чистить свое оружие. Деев насчитал у хозяев четыре обреза, три револьвера и один дамский пистолет. Охотничьи ножи в голенищах и топоры — не в счет.

— Одолжите керосиновую лампу, товарищи, — попросил Деев.

Хозяева не отвечали, но и не возражали — и он медленно подошел к топчанам, медленно взял одну керосинку. Держал руку на кармане с револьвером — не доставал тот револьвер и даже в глаза охранникам не глядел, просто касался пальцами оружия на бедре. Заметил, что и фельдшер придерживает свой конфетер так же осторожно. И питерцы придерживают — но эти без деликатности, в открытую, дерзко улыбаясь. Дерзко — это хорошо: значит, не успели с местными сговориться.

Освещая дорогу, Деев отправился изучать хлев. Длинное и темное пространство было разрезано вдоль узким проходом — от входа на одной стороне и до выхода на другой. А каждая половина состояла из нескольких загонов, где сейчас топтались, сонно дыша, обитатели — на деевское счастье, этой ночью их было много. Коровы, овцы, козы, опять коровы — тощие, мосластые, но живые. А некоторые из них — стельные. Эти-то и были нужны. Это и был тот самый пресловутый излишек, ради которого шли работать на сборный пункт. Не учтенный в бумагах новорожденный теленок фунтов на девяносто живого веса — нежнейшее мясо, потроха, кости на холодец и шкура на продажу. Или ягненок — весом полегче, но каракуля на целую шапку. Да хоть бы и козленок — семье на сытный ужин, а младшенькому на шубку. Да хоть бы и яиц десяток, если собрали по разверстке не скотину, а птицу.