Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Лица у всех были спрятаны — повязаны платками, — открытыми остались только глаза. Сверху каждый надвинул кепку с широким козырьком, убрав под нее пряди со лба, так что разобрать цвет глаз или волос было затруднительно. И даже одежда мужчин была неотличима: пиджаки, куртки, штаны, сапоги — все было покрыто слоем белой пыли и оттого казалось одинаковым.

Люди эти — а было их много, дюжины и дюжины, — безостановочно трудились: таскали увесистые мешки, приседая под их немалой тяжестью; вели повозки с лошадьми, груженные этими же мешками, — пространство внутри укрепления напоминало гигантскую муравьиную колонию. От мешков-то и поднималась пыль: белесые облачка вспухали при каждом движении, словно мешки были живые и дышали.

Пылью были обсыпаны и амбары — огромные, рядами уходящие вдаль и образующие что-то наподобие деревни, и ограждающий забор с частыми охранными вышками, и сама земля. Даже воздух здесь казался гуще — терся о ноздри при вдохе и оседал на нёбе едва ощутимым привкусом.

Очень хотелось откашляться, но показать слабину хоть и в этой малости было нельзя. Деев зыркнул на Буга — держись, дед! — тот уже морщился и дергал носом, имея явное намерение чихнуть.

Их вели по территории трое местных, с повязками на лицах и охотничьими ружьями на плечах. Глядели из-под кепок, словно из бойниц, — ни выражения глаз не понять, ни даже определить направление взгляда. И другие работники, отрываясь на миг от своего труда, глядели вслед гостям — тоже как из бойниц. От этих явных, но одновременно и невидимых взглядов делалось неуютно: Деев и Буг с их открытыми лицами шли будто голые среди одетых.

Местные были неразговорчивы — то ли по сути своей, то ли из-за прикрытых повязками ртов. Ни единого раза Деев не заметил, чтобы люди перекрикнулись или сблизили головы, обмениваясь парой слов. Работали усердно, не нуждаясь в указаниях: каждый знал, что делать. И даже те, кто утомился и присел на корточки перекурить, отдыхали молча — не коллективно, а по одному; самокрутками затягивались аккуратно, чуть приподымая угол платка над углом рта, все это непременно — у ведра с водой, куда после летел окурок.

Человеческого голоса не было слышно и в деревне, а только шаги, бряцание упряжей, скрип колес, скрип деревянных лестниц, по которым затаскивались в амбары бесконечные мешки. Может, принимали сюда одних только молчаливых и бирюков? А может, и вовсе обрубали работникам языки?

Иногда всхрапывали кобылы. Часто кричали вороны, этих была — туча. Тощие, взъерошенные, они скакали по крышам, опускались на облучки телег и лошадиные хомуты, всюду суя наглые клювастые головы в надежде поживиться. На коньке каждого амбара корячилось по пугалу, но птиц было не испугать: садились чучелам на распростертые руки и злобно долбили по бо́шкам — битым горшкам (Деев заметил, что одно чучело было одето в поповскую рясу, еще одно — в драный донельзя фрак).

Чем дальше шагали, тем больше становилось ворон и тем громче делались их крики. И воздух все больше густел: предметы виделись через белесую дымку, теряли ясные очертания.

Деев обвел языком губы — как муки́ нализался. Покосился на Буга — загорелые щеки фельдшера уже тронуло светлым налетом. А глаза — округлились от вопросов; прячет взгляд под лохматыми бровями, супится старательно, но за версту видно: впервые человек на ссыпном пункте. Молчи, дед. И хмурься, хмурься позлей — не к теще на блины явился! Потому как на ссыпном пункте гостей не бывает — нерадушное это место и взглядов чужих не любит. И каждый пришедший для хозяев — как заноза на языке. Вон дозорные на вышках замерли чурками — хоть и прикрыты лица, а понятно, что на гостей пялятся, винтовки крепче сжимают. Вон у стен амбарных вилы прислонены — одни, вторые и третьи, — хотя сена никакого здесь нет и в помине. А у конвойных, что Деева с фельдшером ведут, кроме ружей за спиной, еще и по ножу охотничьему в голенище…

Вышли на большой пустырь, примыкающий к частоколу, — видимо, прошагали укрепление насквозь и оказались на противоположной стороне. Пожалуй, это место можно было назвать главной площадью: отсюда разбегались во все стороны ряды амбаров, здесь же располагались контора правления и пара жилых избушек — узнавались по остекленным окнам и красным флагам на крышах. Из открытого чердачного оконца торчала чья-то темная морда. Не морда — пулемет.

В центре площади высились три огромные горы — издалека могло показаться, песка или мелкого камня, но Деев-то знал: отборного зерна. Одна гора пшеничная, вторая ржаная, а третья овсяная. Каждая размером с амбар. Ручейки зерен медленно струились по склонам, источая мучнистую пыль, и горы были окутаны парящей в воздухе муко́й, будто светились бело и мутно. Чем дальше от гор, тем бледнее становилось это свечение, но ясно было: вот он, главный источник белой пороши.

Тут уж фельдшер не сдержался — охнул. Деев только глазами в товарища стрельнул: что ж ты подводишь меня, дед?! То ли еще будет.

На краю площади поблескивали железнодорожные пути; от входа, через который гости проникли в укрепление, рельсы тянулись по всей территории, распадаясь на несколько рукавов, а затем снова собирались в единое полотно, которое убегало за широкие ворота. Ворота эти то открывались, впуская по одному груженые возы, то закрывались, преграждая путь ожидающим снаружи. Показалось, там теснится немало подвод и слышны голоса, но разглядеть картину не удавалось — воротные створки захлопывались быстро, едва не защемляя задки въезжающим телегам.

На каждую такую въехавшую телегу тотчас впрыгивали местные (про себя Деев еще в прошлый свой приход окрестил их “мучными людьми”), по-обезьяньи ловко перекидывали привезенные мешки на гигантские весы и, черканув что-то в планшетках на поясе, вываливали содержимое к подножию одной из трех гор; кто высыпал, а кто ворошил — и рукой, и чуть не носом, — проверяя качество доставленного хлеба. Пыльные клубы поднимались от сыплющегося зерна, как пар от кипятка. После разгрузки воз разворачивался и через те же ворота покидал укрепление, уступая очередь следующему.

Горы быстро прирастали. С противоположной стороны дюжина работников ссыпа́ла привезенное зерно обратно в мешки и, рассекая мучной туман, разносила по амбарам.

Ошалевшие от обилия хлеба вороны метались над площадью и безостановочно орали, но опуститься и клюнуть хотя бы зернышко не смели. Стая была велика, и казалось, само небо кружится хороводом над хлебными горами и хрипло вопит. Поднятый вороньими крылами ветер лохматил парящие над землей пыльные облака и гнал по улицам, вдоль амбарных стен. Время от времени местные вскидывали ружья — грохал выстрел, черное птичье тельце падало на горный склон, орошая его кровью и осыпая перьями. Не снимая сапог, стрелявший заходил в хлебную насыпь, поднимал добычу, стряхивал прилипшие зёрна. Кровь и перья никто не выбирал. Стая, плача, бросалась прочь — на ее место прилетала из леса другая.