Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Все, что я делаю, — для нее. Собираю запахи и вкусы, цвета, картины, движения и мелькания, шумы — чтобы было чем ночью войну кормить. В небо закатное пялюсь, горение красок и плавление облаков запоминаю — для нее. Листья прелые нюхаю, и слушаю, как они чавкают, и тыкаю пальцем в гнилую мякоть — для нее. Трещание веток под ногами — запоминаю. Тяжесть ила в ладони — запоминаю. Дрожание солнца на паутине — запоминаю. Шуршание осоки по ветру — запоминаю. Падаль ослиную дербаню — запоминаю. И как распускается бадма на болоте. И как умирает гадюка. И как ноги в метель чуть не отморозились, сначала онемели, а затем иглами изнутри изошли и отогрелись. Все — в память. Все — впрок.

Чтобы ночью достать: журчание ручья — против ора голодной сестры. Колыхание рогоза — против частокола рук и ног из незакопанной общей могилы. Цветение степи — против пустоты одинокого стола посреди комнаты. Пасущегося оленя — против замурованной в стену говяжьей четвертины. Стремительность ласточек — против лежачих, кто ползает по улицам не быстрее улитки. Пышность беличьей шерсти — против голого, в пупырышках ужаса сестринского тела на дороге.

И жив остаюсь — побеждаю.

Война забирает все силы, сосет меня до последнего. Еле ползаю потом. Но — жив остаюсь. И только иногда хватает за глотку тоска. И хочется выть: лю-у-у-уди мои, лю-у-у-у-уди! Где же вы? Я зде-е-е-есь. Устал оди-и-и-ин. Устал воевать, изнемо-о-о-ог… У тоски той — ни вкуса, ни цвета и ни запаха. И вспомнить против нее — нечего.

Я задумал убить тоску паровозом: лечь между рельсов и подождать, пока диковинная машина проедет поверху. Так делали мальчишки, я видел где-то давно — орали после как ошпаренные и хохотали без продыху. Вдруг и мне поможет?

Устроился на деревянных поперечинах между путями, жду. Облака лохматые по небу тащатся — жду. Моросью сбрызнуло, ветром подсушило — жду. Стрижи сначала высоко строчили, затем чуть не перед самым лицом у меня, а после дождика опять к облакам поднялись. Я жду, терплю.

И вдруг задрожали подо мной деревянные брусья, загудела сталь — сперва еле приметно, с каждой минутой громче. Идет пар-машина, катится! А я даже звуки запоминать и в память укладывать не могу — до того невтерпеж.

Трясутся шпалы, чуть меня вверх не подбрасывают. И рельсы трясутся, бренчат железными костылями. Приближается что-то, гремит-звенит, пыхтит-стучит. И дышит, ды-ы-ышит, ды-ы-ы-ы-ы-ышит… И я дышу — часто, будто бежал до пота. Глаза таращу, жмуриться не хочу — чтобы всю свою тоску махине железной под колеса вывалить, ничего на сердце не оставить. Жду ее, дуру окаянную, жду-у-у-у-у… у-у-у-уже врезало по ушам лязгом стальным… у-у-у-уже обдуло макушку горячим и влажным… и надвинулась тень… ну-у-у-у же!

Не паровозья морда закрыла небо — лицо.

Человечье лицо.

Мужское и хмурое.

— Ты что здесь делаешь, брат?

Опешил я: человек?!

— Отползай давай, — командует как ни в чем не бывало.

Словно обычное это дело — кого-то повстречать. Словно люди в мире кишмя кишат, как давным-давно.

А я и пошевелиться-то боюсь, чтобы только не спугнуть. Чтобы только не исчез этот хмурый, не сгинул обратно.

— Слышишь меня? — злится уже.

Да как же не слышать мне тебя, человек?! Если ждал я тебя то ли долгие месяцы, а то ли годы. Тосковал. Выл. На рельсы лег, чтобы только легче стало.

И вот появился — ты. Все у тебя — как и у меня: голова, волосы, кожа без шерсти, а под кожей кровь. Говоришь, ходишь, сердишься — как и я. Пахнешь сильно. Я тебя еще и разглядеть толком не успел, а уже люблю.

— Руками-ногами шевелить можешь?

Могу. Не то что шевелиться — я для тебя горошком плясать буду. Работать на тебя буду, пахать как верблюд. Все сделаю — лишь не пропадай. Будь со мною, человек!

— Что же нам тебя — как чурбан, откатить с рельсов?

Хоть что со мною твори — катай по земле, в грязи валяй, пинай, как последнего пса, — буду пялиться на тебя любовно и подошвы твои целовать. Лишь не пропадай.

А он возьми да и подними меня на руки, к себе прижми. Как мать, когда еще теплая была. Вдыхаю его запах крепкий — пот, уголь, железо — и мыслю: как же верно ты назвал меня — брат, брат!

— Ты почему здесь? Откуда? Отец-мать есть?

Говори со мною, брат, говори! Я-то разучился уже или не умел никогда. А ты — говори. От речей этих — любых — мне радостнее, будто не слова у тебя изо рта идут, а солнечные лучи.

И понес меня человек — вдоль пыхающей паровозной головы, вдоль вагонов железных, да так это бережно, что у меня внутренности комом горячим сжались и к горлу поднялись. Млею. И колотится в голове: твой я, брат! Навеки твой. Даже если бросишь меня сейчас под колеса эти блестящие, на рельсы эти блестящие — твой. Даже если сгинешь через миг и никогда более не возникнешь — твой.

Не бросил, не сгинул — внутрь занес и на кровать положил, которая запахом его насквозь пропитана. Только я с кровати скатился и под нее сиганул.

Здесь мое место — у твоих ног. Под твоими ногами. Я теперь всегда тут буду. И никакой силе меня отсюда не выковырнуть — загрызу. Зубы есть потому что. Крепкие потому что. Твой навеки потому что.

Брат меня тянет — и подчиняюсь.

— Ты что, и правда идиот? — спрашивает.

Как хочешь, так и называй. А хоть бы и идиотом. А хоть бы и нелюдем, как соседская старуха. А хоть бы и дураком, как дверь в детском доме. А брат меня называет не дураком и не идиотом — братом.

— Сиди пока тут, брат, — приказывает.

Прости, брат, не могу. Я — щен твой верный. Слуга твой верный. Тень твоя верная, неотделимая, и не отлепишь меня теперь от себя. Остаться без тебя — не умею. Я теперь всегда за тобою ходить буду и любую стенку, что на пути встанет, сломаю или перегрызу. Зубы есть потому что. Твой навеки потому что.

Понял.

И стали мы — всегда вместе. Куда он — туда и я. Куда он — туда и я.

Руки у брата мозолистые и горячие. Голос — громче колесного стука. Сам ростом — со стог. Поступь такая, что за два вагона слышно. Большой у меня брат, еле в поезде помещается. И сильнее всех — матери сильнее, председателя хромого, еврея с желтой бородой. От брата уходить нельзя.

Паровоз наш то по рельсам чухает, а то стоит. И едем мы, куда он везет. А хоть бы куда! С братом — все едино, все хорошо. Ехать — хорошо. Стоять — хорошо. На станциях через пути туда-обратно скакать — хорошо. Когда в темноте выползаю из укрытия своего и тайком на братовы башмаки лицом ложусь — хорошо. Когда, опять же тайком, запах его, спящего, ноздрями вбираю, от пальцев ног, по вершку, по вздоху, и до пальцев рук — хорошо. Когда брат покоя не находит и по пустым вагонам круги нарезает, а я нарезаю следом — и это хорошо. Когда на рассвете по крышам вагонным слоняется — опять хорошо. Все хорошо, и лучше этого не бывать.