Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Искалеченное инспекторское лицо при этом суровело от вагона к вагону. Деев догадывался о причине этой внезапной мрачности: “гирлянда” была первым эвакопоездом на Туркестанской железной дороге, и контролеры, привыкшие иметь дело с зерном или оружием, торопели при виде сотен истощенных детей. Неженки.

— Почему без охраны? — спросил Рваный, когда они одолели наконец все вагоны и спрыгнули на землю в голове состава.

Никогда Деев не задавался этим вопросом, и ни один контролер ни о чем подобном не спрашивал.

— А что у нас в эшелоне возьмешь? — пожал он плечами. — Вшей?

— Нары деревянные — если срубить, то дров не на одну сотню верст хватит. Это раз. Куры, полтора десятка без малого. Это два. — Говорил Рваный тихо и ровно, словно звезды в небе считал. — Рубахи тканые, мало ношенные, пять сотен штук. Это три. Дальше сам пальцы загибай.

— У кого ж рука поднимется из-под голдетей лавки на дрова рубить?!

— Это ты у атамана Яблочника спросишь, когда он машинистов твоих постреляет, а потом свяжет голыми и у сельсовета какого-нибудь сложит, как вязанку дров. — Говорящий оставался спокойным и даже медлительным, только билась под правым глазом набрякшая лиловая жилка. — Или у Буре-бека спросишь, уже за Аралом, когда он тебя с комиссаром в каменный колодец кинет, а сверху кислотой соляной поливать начнет.

— Но-но, не стращай! — тотчас закипел Деев (последнее время разъярялся мгновенно, только дай повод). — И без тебя тошно. Развел тут страсти господни…

— Не страсти — сводки ТурЧК за прошлую неделю и позапрошлую. Это у вас там, на северах, война закончилась. А в Туркестане еще и не думала.

— Этот эшелон в Самарканд партия послала! Ей всяко виднее, чем тебе.

— Из Казани оно, конечно, виднее.

— Что же мне, по-твоему, разворачиваться и детей обратно на Волгу отправлять?!

Деев представил, как тычет Рваного кулаком — в тощий живот, стянутый рыжим ремнем с форменной пряжкой, — и тот сгибается пополам, пуча растерянные глаза.

— Было бы по-моему — и отправил бы.

— Да они там с голоду поумирают!

— Они у тебя и так умирают — в пути!

Против этого не возразишь, не оправдаешься: инспектор сам дал противнику под дых. И продолжал упрямо гнуть свое — тюкал упреками Деева, как дятел дерево.

— Зачем же ты везешь их сюда, к недобитым атаманам и басмачам в руки? Они же у тебя перезимуют в детдоме, а потом пойдут по Туркестану бродить, ищи их свищи, и под пули подставляться. Пока стреляют — здесь детям не место.

Но где же им тогда место? В толпе беженцев и нищих, кто пешком тянется в Москву? На придорожных базарах, где торгуют ботвой и щенячьим мясом? В земле, на задах вокзала в Бузулуке?

— Я ж не просто так языком бью, — расходился Рваный, постепенно утрачивая спокойствие. — Сколько малолеток беспризорных по краю подбирают с пулями в башках и вспоротыми животами, знаешь? Они ж в этот Туркестан летят, как мухи на мед, со всей России. К хлебу и чудо-ягоде винограду, будь он трижды неладен! И мрут здесь — как мухи! Они же и знать не знают, что до хлеба и винограда этого еще по Голодной степи и пустыне — полторы тысячи верст! — Шрамы на лбу и щеках Рваного двигались вместе с лицевыми мускулами как живые. — А что у многих тел уже мясо срезано бывает — знаешь? Чаще всего вырезают бедра и голени, реже — потроха. Потому что и здесь — голод. Вот куда ты детей привез — в войну и в голод!

Деев понял, что сейчас ударит собеседника, — не в живот и не в грудь, а прямехонько в шевелящиеся беспрестанно губы.

— Кухню полевую смотреть будешь? — спросил, отвернувшись. — Или прощаемся уже?

Тот мотнул подбородком: буду.

Деев пошуровал ключом в замке на двери кухонного вагончика и с чувством рванул ее вбок, едва не сдернув с петель, — дверь с визгом отъехала в сторону, открывая внутреннее пространство.

А имелись там не печки-котлы и не мешки с припасами. Тощие ноги и распухшие животы в подтеках грязи, едва прикрытые лохмотьями, — вот что имелось: вагончик был под завязку набит незнакомыми детьми.

Десятка два, а то и три мелкого пацанья теснились на кухонном пятачке, зажатые со всех сторон ящиками и ведрами. Ослепленные внезапным светом, пацанята замерли как были: кто запустив пятерню в мешок с крупой, кто хлебая воду из кружки, кто перемазавши мордочку в отрубях и с набитым этими же отрубями ртом. Печная труба, что торчала обычно из слухового оконца, валялась на полу — видно, через это окно ребятня и проникла в вагон. Густо пахло немытым телом и куревом-суррогатом.

— Это что еще за гости? — первым обрел дар речи инспектор.

— Здрасьте наше вам, — отозвались хрипло из глубины кухоньки.

Были среди гостей ребята постарше, лет по восемь или десять. Были и помладше, года по три-четыре. Один уже успел, балуясь, напялить на голову кухонную миску — как шлем. У второго торчал изо рта недожеванный пучок травы, которую Мемеля обычно заваривал в кисель.

Все смотрели на Деева, ожидая ответа. И Рваный тоже.

Из чьей-то чумазой руки с шорохом сыпались на дощатый пол зёрна овса.

Высыпались — и стало тихо.

Надо было что-то говорить — сейчас.

— Это эшелонные дети, — сказал Деев. — Мои.

— Пошуткуй мне еще! — отмахнулся Рваный. — Ссаживай их давай, первым же паровиком отправим до Бузулука, в детприемник.

Видел Деев тот приемник пару дней назад: хибара с дырявой крышей и обломанными на дрова наличниками. Вокруг хибары стайки бездомных ребят: взявшись за руки, орут “Интернационал” — чтобы их впустили. Зря орут, мест внутри нет.

— Говорю тебе, мои дети, — повторил с нажимом. — Они на кухне помогали, пока повар на питательный пункт отошел.

— Какие “твои”?! — все еще всерьез пытался спорить инспектор. — Твои чистенькие и беленькие, как на подбор, а эти в отрепьях и воняют.

— На всех рубах не хватило.

Миска-шлем упала с проказника, звякнула о деревянный пол.

— В эшелоне пять сотен детей, включая этих, — уперся Деев. — Можешь списки проверить и по головам пересчитать.

Если возьмется зануда и впрямь пересчитывать — кранты. Беспризорников раза в три больше, чем потерянных лежачих.

— Ты же сам только что говорил, что поумирали!

— Один ребенок умер — Сеня-чувашин, из лазарета.

— Ты же сам только что говорил, что много!

— Целый живой ребенок умер — по-твоему, мало?

— Дурочку-то из меня не лепи! — рассвирепел Рваный. — Что же я, по-твоему, беспризорника от голребенка отличить не могу?

— Закончил свою инспекцию? — Деев сурово посмотрел на детей и задвинул дверцу кухоньки, закрывая их от контролерского гнева.

За прикрытой дверью — ни вздоха и ни шороха, словно и нет никого.

— Снимут тебя с поезда за такое-то самодурство в два счета, — только и прошипел Рваный, отвернулся и застрочил к вокзалу.