Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Эти голые степи были — пограничье. Здесь, на желто-каменных просторах, на разгуле всех ветров, начинался Киргизский край. Столица его Оренбург лепилась на северной оконечности огромной территории, словно желая быть поближе к зеленым лесам и полноводной Волге, подальше от саксаульных пустынь.

Деев знал, что названия станций и полустанков — привычные глазу Октябрьские, Большие Ключи и Красные Городки — очень скоро обернутся непонятными тюркскими словечками. Сами станции будут редки и мелки, а города на пути — до невозможности пыльны. С едой станет плохо, с топливом — совсем плохо (а казалось бы, куда уж хуже?). Через много дней пути степи полысеют и превратятся в пустыню, а по горизонту разольется глубокая синь и, приближаясь, вырастет в Аральское море — эшелон достигнет вожделенного Туркестана. А еще через много дней, одолев пустыню и близлежащие горы, “гирлянда” окажется в вечнозеленом краю обильного хлеба и винограда, чудо-ягоды.

Через много дней — это когда? Многих дней у Деева не было. Он потерял уже тринадцать лежачих. Десяток опухших за это время сдулись, будто иголкой прокололи, и перестали вставать — их перевели в лазарет.

Остальные дети вроде бы и рады были крыше над головой и постоянному пайку, но недели тряски по рельсам измотали всех — голоса в пассажирских вагонах зазвучали злее и звонче, больше стало ругани и потасовок, а как-то вышла настоящая драка, до разбитых носов и выдранных волос, и Белая едва не ссадила зачинщиков на ближайшем полустанке. У фельдшера из чемодана пропали шприцы и не нашлись даже во время регулярного комиссарского шмона. Одной из сестер ночью нагадили в обувь. На двери Деева чуть не каждую ночь появлялась нацарапанная куском кирпича надпись — одна из его неприличных кличек; кирпичный обломок после долгих поисков обнаружили, но определить автора не удалось.

Устали и сестры. Деев смотрел на женщин — и замечал, как ввалились их глаза и щеки, а морщины пролегли глубже. Ни единой жалобы не услышал он в пути, но мятые сестринские лица и тоскливые взгляды говорили сами за себя. Одной только Фатиме дорога была к лицу: от скудной пищи округлые черты ее опали и сделались резче, а глаза словно потемнели и распахнулись, морщинки обрисовали нежно скулы, шея стала тоньше — эта женщина будто молодела от забот и бессонных ночей.

А Белая была всё такая же. Ее не брали ни долгие перегоны (и Дееву хотелось метнуться в будку и потрясти машиниста за грудки, чтобы не медлил), ни бесконечные разборки с изнывающим от скуки пацаньем (Деев бы накостылял негодникам по шее, и вся недолга), ни пустеющие с каждым днем нары в лазарете. Белая быстро засыпала вечерами и глубоко и спокойно спала по ночам. Каждое утро причесывала гребнем потяжелевшие без мытья кудри. Съедала весь паек, жевала при этом долго и тщательно. И даже ботинки свои — большие, не по размеру пехотные башмаки с квадратными носами — чистила каждый день.

— Почему вы перестали есть? — спрашивала у Деева строго. — И так уже на пугало смахиваете, до того отощали.

И как ей было объяснить, железной этой женщине, что его организм перестал нуждаться в пище? Уже давно отказался от сна, а теперь и от еды, и было это весьма кстати.

— Будете упрямиться — прикажу фельдшеру насильно вас кормить, как лежачего. Пока командуете эшелоном, есть и не болеть — ваша обязанность.

Деев старательно стучал зубами по кружке, делая вид, что хлебает; недопитую похлебку тайком совал под диван — Загрейке.

— А бриться почему перестали? Приказываю взять себя в руки и привести в надлежащий вид.

Бриться Деев был не против, но разучился: отчего-то стали дрожать руки. Дурная дрожь эта появлялась время от времени, и пару раз он уже поранил лезвием скулы. Боялся, что ненароком перережет себе горло, и отложил бритье до лучших времен. Признаваться в этом было стыдно.

А признаваться и не требовалось. Посмотрела Белая внимательно на впалые щеки его с запекшимися порезами и редкой щетиной поверх — и приказала выдать ей бритву.

— Помогу вам, — словно и не комиссар говорит, а другая женщина, с сердцем.

Мотает головой Деев, отнекивается — а она уже схватила мешок с вещами и вытащила со дна бритву.

— Ну-ка сядьте!

Усадила силком на пуф, развернула к свету за подбородок и давай по деевскому лицу шкрябать: без мыла, на живую — тонким лезвием по щекам.

— Распускаться нельзя, — говорит строго и сверлит его глазами, словно какого-нибудь пацаненка-шалуна. — Пустите слюни — всех за собой потащите. После Самарканда — хоть в запой, хоть в загул, если угодно. А пока мы в дороге — не сметь!

Пальцы у комиссара твердые, прохладные, а бритва острая, с волосок толщиной, — не вздохнуть и не дернуться.

— Думали, самое трудное — провианту посытнее достать и угля побольше? — Лезвие ходит по щекам широко, а шуршит громко, будто и не щетину режет, а густую траву. — А вот и нет! Голову спокойную сохранить, когда потери начнутся, — вот что трудно. Не ссать и не ныть и другим не давать. Вот оно где проверяется, ваше пресловутое милосердие! Доброта требует мужества. Ей нужен хребет покрепче и зубы поострей, иначе вовсе не доброта она, а слюнтяйство. Бездомного мальчишку на рельсах подобрать — слюнтяйство. Не спать и не есть, изводя себя, — слюнтяйство. И над каждым потерянным ребенком слезы лить — тоже слюнтяйство. Улыбаться вместо слёз и других детей дальше везти — это доброта.

Возразить бы, да не ровён час лишишься половины уха.

— Вы вывезли из Поволжья пять сотен детей, включая лежачих. Если довезете две трети, будете герой. Вот это будет настоящая доброта — доведенная до конца. Две трети — это больше чем половина. Две трети — это очень много.

“Какие такие две трети?!” — захотелось ему крикнуть. Какая-то она наизнанку вывернутая, твоя доброта, шиворот-навыворот! Я всех довезу! Всех, кто еще остался.

— А треть эшелона потерь — это разумная цена. Ее платят все, кто эвакуирует детей.

Цена?!

— И вы запла́тите. Впереди — добрая половина пути, да не по родным лесам-городам, а по чужим степям-пустыням. Спасти всех и каждого не выйдет. А вот спасти две трети — вполне.

Вдруг остро захотелось выбежать из купе, найти Фатиму и броситься перед ней на колени — обхватить руками, утопить лицо в мягком женском теле… Куда там! Голова — в железных комиссарских пальцах, под взмахами стального лезвия.

— В Поволжье голодают девять миллионов детей. Если спасем шесть — разве мало?

Ну а остальные-то три миллиона?!

— Спасем шесть миллионов детей — и через двадцать лет они нарожают в разы больше. Так выживают страны, Деев. И так выживает мир. Поймите это сейчас, по-настоящему поймите и согласитесь. И прекратите убивать себя.