Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Вагон тряхнуло на рельсовом стыке, щелкнул замок — дверь закрылась. В зеркале стал виден кусок голубого неба.

Очень медленно Деев ослабил хватку, выпуская пленницу из объятий.

— Я все равно доложу о случившемся, — сказала Белая. — Со следующей станции.

Он развернул женщину к себе и впервые обнял по-настоящему.

Все слилось в единую яркую вспышку.

Глаза, брови, губы.

Сияние белой кожи — близко. Сияние синего неба — далеко вверху. Лучи солнца на женских кудрях, каждый изгиб которых рассыпается на тысячу искр.

Качание бархатных штор. Качание стен. Качание вагона, эшелона, мира. Не упасть бы! Нет, не упасть — если держаться крепче — за то, что рядом.

За шею, плечи, руки.

Остановился ли вагон? Или это время остановилось? Не останавливайся, прошу.

И катимся вновь — и снова качка.

Слышу колеса, слышу рельсы. Слышу твое сердце.

Что это все-таки было? Станция?

Не знаю. И не хочу знать.

Щека, висок, ухо.

Вы что, никогда не целовались, Деев?

В зеркале купейной двери плывут ослепительно-белые облака.

Нарисованные цветы на потолке — всегда казалось, что дрянь. А сейчас — нет. Красивые цветы-то! Почему же раньше не замечал?

И что небо в зеркале ярче кажется, аж глаза режет, — не замечал. И что в колесном стуке слова расслышать можно — какие хочешь. Хочешь — и запретят колеса: “ни-когда!.. ни-ко-гда!..”. А хочешь — пообещают: “на-все-гда!.. навсе-гда!..”

Что это со мной, Белая? Что за дурь в голову лезет и с языка срывается?

А может, не дурь? Может, на самом деле — как захотим, так и повернем этот мир? Как захотим — так и поймем?

Да, умирали дети в эшелоне — не сохранил я их, не сумел. Могу подумать, что и дальше будут умирать, чаще и больше. А могу — что теперь-то уж не будут, теперь-то уж самые стойкие остались. Могу ведь так подумать? А?

Да, не выходит у меня хорошим человеком быть — за что ни возьмусь, а не выходит. Все отдаю, жилы рву, грызу каждое дело, и спорится оно, и довожу до конца. А гляну на сделанное — и сердце стынет: что ж я натворил… Могу решить, что я дурной и что душа у меня слепая, и лучше бы мне вовсе не рождаться на свет. А могу — что сделаны уже все ошибки и теперь-то уж наконец получится что-то доброе. Могу ведь так подумать? Могу! Могу!

Что это за крики — там, далеко, снаружи?

Это радость моя кричит. Я и не знал, что есть во мне столько радости.

Кажется, мы стоим, Деев.

Да нет же — мчимся, мчимся!

Нет, стоим.

И правда стоим. Почему стоим?

В окне — только степь, степь. Качаются кусты чертополоха.

А под окном шагает мальчишечья фигурка в белой рубахе — и тоже качается.

Босому, раздетому — кто позволил покинуть вагон?!

Фигурка падает на колени — белой тканью в землю, — утыкается руками в ту же землю и странно дергается. Плачет?

Недалеко — еще одна такая же, тоже припала к земле.

И еще одна.

К ним бегут сестры, кричат заполошно.

Что это с ними, Белая?

Деев, это беда.

— Это холера, — сказал фельдшер.

Пяток пацанов, распластавшись на карачках у вагонов, блевали в землю. Еще несколько сидели с оголенными ягодицами по окрестностям.

— Точно скажу через пару часов. Но по всему — она, холера. Взрослые только что повыскакивали из вагонов и сбились в кучу у штабного — как были, едва накинув на плечи верхнюю одежду. Все — и сестры, и Мемеля, и даже Белая — смотрели на Буга не отрываясь.

— Где мы? — спросил Деев у машиниста. — До Илецка далеко?

Тот остановил поезд минуту назад, чтобы припорошить песком рельсы на подъеме; тронуться не успел — увидел, как посыпалось из вагонов пацанье с приподнятыми рубахами.

— Прошли давно Илецк, — пожал плечами. — Уже верст двадцать как. И водой там заправились, и угля получили. Проспал ты, что ли, товарищ начальник?

Деев лишь вихры ладонью пригладил и ворот рубахи застегнул — до самой шеи, до последней пуговицы.

Значит, городок далеко позади. Если гонца пешего туда снарядить, на одну только дорогу день уйдет. Да и какой толк с гонца? Лазарет на плечах курьер притащить не сумеет, и дюжину врачей к эшелону пригнать — тоже.

Впереди — даже не станции, а полустанки: Чашкан, Жинишке, Альджан — от одних названий песок на зубах хрустит. Хорошо, если обитаемые.

Вокруг — степь: холмы, белесые от соли, и трава, белесая от солнца.

— Какие нужны лекарства? — спросил у Буга.

— Холерных не пилюлями кормят, а выхаживают. Обильное питье и обильное мытье — вот и весь рецепт. Больных поить — чаем покрепче, с лимоном и сахаром, а также соленой водой. Вагоны мыть — с мылом, до скрипа, а после поливать дезинфекцией: медным купоросом, уксусом.

— А если нечем выхаживать? И мыть — нечем?

— От нелечёной холеры умирает один из двух. Если организмы ослаблены — то двое из трех.

— Всё? — оглядев пустынные горизонты, Деев поднял глаза ввысь — там парила большая птица, беркут или могильник.

— Всё.

— Ну так что стоишь?! — взвился Деев. — Командуй, фельдшер! Организовывай давай хоть что-нибудь! Пока на тебя купорос и лимоны с неба не посыпались…

Кричал на деда зря — командующий из того вышел отменный: спокойный и рассудительный, не чета начальнику эшелона.

Первым делом вынесли из лазарета лежачих: поместили в штабной, потеснив малышню и разложив на лавках по двое и по трое. Лежачие перемены не заметили, а малышня легко на нее согласилась: подселенные были тихи и вовсе не претендовали на самое ценное в вагоне — на внимание и ласку Фатимы.

Всех, кто являл признаки болезни: рвоту, бурление и недержание в кишках, — немедля отправляли в лазарет. Клали на нижние лавки: заболевшие то и дело срывались с мест и вываливались из вагонов на улицу по нужде — бесконечно лазать по нарам вверх-вниз было невозможно. В каждой нижней полке старательный Мемеля прорубил отхожую дырку и под каждую такую дырку насыпал песка и сухой травы, чтоб сподручнее было убирать грязь, — фельдшер опасался, что скоро у больных не останется сил на пробежки.

А больных с каждым часом становилось больше: не из одного вагона, а из всех пассажирских то и дело выстреливали на улицу “бегунки”. О том, чтобы тронуться с места, не было и речи: “бегунки” строчили вокруг эшелона, сменяя друг друга безостановочно.

Тех сестер, кто когда-то переболел холерой (а таких оказалось двое), отправили в лазарет на помощь фельдшеру. Остальным же строго-настрого запретили покидать вагоны, а также выпускать еще здоровых ребят: пространство у состава было скоро загажено и потому опасно.

Подсчитали всю имеющуюся в поезде воду. Оказалось ее совсем чуть: в каждом вагоне стояло по бочке с питьевыми запасами, что регулярно пополнялись на станциях, да еще один бак имелся на кухне, для приготовления пищи. Всё питье Буг распорядился перекипятить, не жалея топлива, а после выдавать строго по расписанию, по половине кружки. Бо́льшую часть припасли для выпаивания больных; этих бы надо поить не кружками, а ведрами, но откуда же их взять, эти ведра?