Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

— Атаман Яблочник желает вам здравствовать! — прокричал, оказавшись у эшелона. — И просит об одолжении.

— А я желаю атаману Яблочнику скорее сдохнуть, — ответил Деев, не повышая голоса и не заботясь о том, слышны ли его слова собеседнику. — И ничего ему одалживать не собираюсь.

Он стоял на вагонной площадке (вышли туда с Бугом, из окна завидев утреннего гостя), но спускаться на землю и тем более вести длинные беседы не собирался: лазарет был полон ослабшими и дрожащими от озноба детьми, которых нужно было поить, а за неимением воды хотя бы успокаивать.

— Просьба-то невеликая, — продолжал гость, подводя верблюда вплотную к больничному вагону. — Исполнить ее не составит труда. — Упряжь у животного была мудреная, на восточный лад, в загогулинах из металла и бляшках цветного стекла. — Атаман хочет помолиться вместе с соратниками в походной церкви.

— А я хочу, чтоб ты убрался вон! — Деев смотрел на губастую верблюжью морду, словно к ней и обращался. — Это не церковь, а лазарет. А правильнее — холерный барак.

— Атаман знает, — кивнул гонец. — И потому прислал бочку белильной извести для дезинфекции всех вагонов и паровоза.

Деев и моргнуть не успел — фельдшер ухнул с площадки на землю, едва не промахиваясь мимо ступеней, и грузно затрусил к арбе, на которой и вправду лежал какой-то бочонок. Сковырнул с емкости крышку — и поднял на Деева странное лицо, перекошенное от резкого запаха и острой радости.

— И еще пришлет, — ухмыльнулся казак. — Чего закажете и сколько закажете.

— Мы согласны, — быстро ответил Буг за начальника. — Заказываем еще соли и мыла. Много мыла, очень много, сколько есть! — Впервые Деев наблюдал деда таким торопливым. — И воды, тоже много! Сколько сможете привезти.

Казак мотнул головой: принято.

Верилось в обещание с трудом (уж кому как не Дееву знать, что с мылом нынче беда!). Но и бочонок извести был немалым чудом — а вот же, свалился едва не с неба, получите! Нетерпеливый Буг уже и тащил его в лазарет, обхватив руками и прижав к груди, как дорогого человека.

— Что же вам, в Оренбуржье храмов не хватает? — огрызнулся Деев, уже в пустой след. — Мало построили при царе?

— Еще бы уксуса бочку, — спохватился Буг на ходу. — Две бочки.

Суровый обычно взгляд фельдшера стал почти мученическим: очевидно, дед перебирал в уме все, что хотел бы испросить у внезапно улыбнувшейся фортуны, и выбор этот причинял боль.

— Построили-то вдосталь, да поразрушили в последние годы. — Казак продолжал скалиться, откровенно развлекаясь смятением фельдшера. — А в такой вот путевой церкви на колесах атаман в пятнадцатом году молился, когда на германский фронт ехал. Потому для него это не просто походный храм, а память.

— А холеру на память из храма прихватить не боится твой атаман?

— Верует, — посерьезнел вмиг казак. — Потому не боится. Мы все — веруем и не боимся.

И посмотрел на Деева, словно ружьем в него целясь.

— Еще бы дров или угля, — не успокаивался фельдшер. — Воды будем кипятить много, а без топлива…

— Прекратить торг! — Деев рявкнул так, что бесстрастный до того верблюд задергал башкой, зазвякал висюльками на сбруе. — В лазарете много больных. Неймется твоему атаману — пусть присоседится и пошепчет молитовку рядом, но тихо и не мешая. Гнать не будем.

И снова осклабился казак: мол, другого ответа и не ждал. Загорелая физиономия его легко переходила от суровости к усмешке и обратно. Эх, за эту вот ухмылку свысока сдернуть бы тебя за ногу с верблюжьего горба — да лицом в землю, в холерную грязь!

— Всё, что наобещали, привезете вперед, — заключил Деев.

Выкуси, рожа.

— Уже привезли, — казачья улыбка стала еще шире. — Соли два мешка. Остальное — после.

Фельдшер только было водрузил бочонок с известью на вагонную площадку, к деевским ногам, но, заслышав про соль, вновь развернулся к гостю. Тот лыбился одобрительно и едва не смеялся в голос: ну же, дед!

Буг кинулся обратно к арбе. Там и в самом деле лежали два небольших туго набитых мешка. Развязал, ткнул щепотью в оба, кинул на язык: соль!

Казак вздернул брови и сморщил нос, но сдержался, не захохотал.

— А если б я не дал согласие? — с ненавистью спросил Деев.

— Так ты ж дал!

— Что же, силой бы лазарет отобрали, а детей вышвырнули?

Ухмылка гостя тотчас обернулась оскалом. Не спешиваясь и не глядя более на собеседников, казак молча высвободил из упряжи концы оглоблей и сбросил на землю, затем развернул верблюда и направил прочь. Верблюжий ход был мягок, и скоро перебора копыт и звяканья сбруи не стало слышно, одна только желтая пыль повисла стеной. Арба осталась рядом с дедом.

— Я ж с ними воевал, с казаками этими, — сказал Деев. — А теперь вот продался. За мыло.

Кроме мешков с солью, лежал на арбе еще и тюк из старого военного одеяла. Буг сунул руку внутрь и вытащил горсть чего-то мелкого, яркого — конфеты в обертках. В объемистом тюке — фунтов пятьдесят, не меньше.

— Карамель, — не поверил глазам фельдшер. — Леденцовая.

— Терпеть не могу сладкое, — сплюнул Деев. — С души воротит.

“Яблочных” оказалось немного, всего-то пара дюжин. Сперва Деев решил, что это лишь часть отряда, но позже понял: все тут собрались, соколики. Бородатые до самых глаз и сумрачные — определить их возраст казалось затруднительным. Но были среди густых бород и обильно седые, и по-юному пышные. На головах — папахи полысевшие, ушанки из войлока, киргизские тюрбаны. На плечах — шинели, бешметы и драные халаты. Тот еще сброд.

Все — конные. Сидели в седлах вольготно: не торчали из стремян, как новички-кавалеристы, а словно вырастали из лошадиных крупов и обтекали их — ногами, руками, всеми своими гибкими телами, — отзываясь на каждый конский шаг и одновременно направляя его. Эти наездничать научились раньше, чем ходить: казаки, все до единого. Вернее, белоказаки. А еще вернее — бандиты.

Стоя на вагонной площадке, Деев наблюдал прибытие банды. По привычке считал и оружие противника — винтовки за спинами, кинжалы и сабли, наганы в кобуре, — но было оружия такое количество, что учет не имел смысла. А уж в крытой шкурами кибитке, которую притащил знакомый верблюд, и вовсе могло скрываться что угодно: хоть гаубица, а хоть бы и целый бомбомет.

Лучше бы Дееву не встречать гостей и в лазарете на время молитвы не быть, уж слишком стал в последнее время гневлив. Но иначе-то — как? “Если начну орать и оружием размахивать — схватишь меня в охапку и оттащишь в степь, — приказал заранее фельдшеру. — Револьвер отберешь. Буду сопротивляться — бей крепче, разрешаю”. Тот пообещал.

Еще издалека, завидев походный храм, всадники осенили себя крестами. Теперь же, подъехав ближе и спешившись, крестились опять, уже многократно и с поклонами (Дееву у вагонной двери стало неловко — будто ему самому поклоны били). Коней не привязывали, не треножили, просто закинули поводья на шеи, и те послушно отошли в сторону — пастись.