Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

— Ссажу с эшелона, — вслух думает Деев. — На первом же полустанке ссажу.

— Не страдайте, уже мало осталось, — отзывается Белая неподалеку.

— Ты что же, знаешь тут про все?

— Я вам эти псалмы-антифоны наизусть потом спою, вместо колыбельной.

— Братцы, родные мои, подойдите поближе, — произносит поп внезапно на простом и понятном русском языке.

Кончилась обедня, понимает Деев. Дождался-таки, вытерпел. Отмучился.

— Мы совершили нынче не обычную молитву — потому что при свидетелях и потому что прощаясь. — Казаки плотно сомкнули ряды, почти сблизив лохматые головы, да и говорит священник тихо, но голос его столь басовит и мощен, что слышен по-прежнему во всем вагоне. — Скоро мы разойдемся в разные стороны и вряд ли уже увидимся на этом свете.

— Мамочка! — пронзительно кричит Овечий Орех. — Мамочка моя!

Деев бросается к Ореху — того по-прежнему придерживает Буг, но тело мальчика разметалось по лавке широко, и фельдшеровых рук уже недостаточно. Деев падает на колени у лавки и помогает деду.

— Вы слышали слово Божие, — доносится от алтаря. — Слышали, как страдал наш Господь, умирая на кресте, — когда все его ученики разбежались, когда распятые рядом другие разбойники посылали ему проклятия, а первосвященники глумились и издевались. Им важно было не просто убить Христа, а чтобы смерть эта случилась на глазах у всех и стала бы знаком проклятия, ибо Бог не захотел сохранить жизнь своего сына и посланника. Смерть Христа была задумана и претворена не только для Христа, но и для свидетелей.

Тощее мальчишечье тело изгибается скобкой, из горла фонтаном брызжет вода, глаза закрыты. Деев грудью ложится на колени больного — иначе не удержать: Орех так сильно дергает конечностями, что едва не сбрасывает с себя взрослого.

— Чтобы не только погиб Он, — продолжает священник, — а чтобы погиб в ореоле проклятья и чтобы все отвернулись от него и стерли из памяти. Это удалось. Умирая, Сын Божий из последних сил кричал последние свои слова: “Боже мой, Боже мой, почто ты меня оставил?” Не было Ему ответа. Он умирал на кресте и видел, как разрушено дело его жизни, а зло торжествует. И свидетели видели.

— Свяжи ему ноги, — командует фельдшер.

Деев хватает башлык, что согревал мальчика, — и откуда только взялся? тоже казаки подарили? — и опутывает им Ореховы бедра и голени. А ноги-то мальчишечьи — твердые, будто каменные. Не дергается больше Орех и не шевелится даже, лежит бревном. Отпустило?

— Посмотрим же вокруг. Что происходит с нашей землей? Каждый в этом кругу сделал все, чтобы не допустить торжества зла в России. А оно не только превозмогло нас — оно смеется над нами, кусает нас и терзает. Вот и здесь, в храме, мы видим детей, больных от страшной болезни. Смотрим на них и понимаем: не только Христос распят — народ наш распят. Дети наши распяты. Не со всех из нас течет кровь, но кровоточат сердце и душа. Мы страдаем. А зло протягивает нам вино, смешанное с желчью, — для утоления жажды. Протягивает нам губку, напитанную уксусом. Выпьем же вина с желчью и выпьем уксуса. Горше уже не станет. Вся Россия христианская питается нынче желчью и уксусом.

— Давай-ка привяжем его к нарам, — говорит Буг. — Холерная лихорадка может вернуться.

— Что же нам остается, — вопрошает проникновенный священников бас, — в дни, когда надежды и чаяния иссохли, а борьба всей нашей жизни оборачивается напрасной? — И сам же себе отвечает: — Остается одно: быть верными Господу, самим себе и друг другу.

Гужевыми веревками, что служили крепёжными ремнями на всех лазаретных койках, Деев с дедом прикручивают Ореха к дощатому ложу. Веревка толстая, едва не толще Ореховых запястий.

— В былые времена мы бед не знали. Мы в храмы ходили по праздникам, да и сама молитва была нам — праздник. Сейчас другое время. Мы не только предстоим распятому Христу — мы стали его продолжением. Теперь Его распятие проступает в каждом из нас — теперь Он с нами и в нас, теперь мы с Ним и в Нем. Его дыхание становится нашим дыханием и нашей молитвой.

А дышит ли Орех? Деев наклоняется к мальчишескому лицу — дышит, кажется.

— Да, мы не смогли и не можем уже остановить зло, разливающееся по нашей земле. Но мы можем упереться в малом — не позволить злу овладеть нами изнутри, овладеть нашими сердцами. Этого не случилось со Христом. Пусть же не случится это и с каждым из нас.

Деев отчетливо понимает, что достанет сейчас револьвер и выстрелит в воздух — разрядит барабан в потолок, до последнего патрона. Сцепив перед собой ладони в замок, он поднимается с лавки Ореха и торопливо проталкивается к выходу.

— А дети, которые здесь, рядом с нами, лежат, страдают и мучаются, — они и есть свидетели нашей молитвы. Пусть будут и свидетелями нашего дальнейшего служения Христу.

Казачьи тела сгрудились плотно — не протиснешься, но Деев работает плечами, работает локтями. Вон из вагона! Скорее!

— Пусть невинные детские взоры сопровождают нас в грядущих скитаниях и борениях. Пусть видят они, что значит жить по-христиански и по-христиански умирать. Что значит нести Россию в сердце и служить ей, даже будучи от нее вдали. Тогда и жизнь наша, и смерть наша не будут бездарны.

Деев уже достиг дверей, но отчего-то не выходит, а останавливается и слушает до конца.

— Бог живет — в нас. Россия живет — в нас. — Заканчивая речь, священник поднимает кисти, рукава его черной рясы колышутся, и сам он делается похож на большую черную птицу. — И свидетели этих слов отныне — с нами, до самого конца.

— Свечки де́ржите, — произносит Деев неожиданно для себя — громко, словно отвечая попу через весь лазарет. — И поете душевно как. А машинистам руки-то — прострелили!

— Отче, благослови! — вступает кто-то из казаков, перебивая дерзкий выпад. Поп целует крест в своей руке, а после поворачивается к пастве и выставляет его для общего лобзания — и вновь тянутся казаки к алтарю, приложиться к распятию.

— И рыбы соленой спалили целый вагон! — Деев кричит уже во весь голос. — Тысячу человек бы накормить этой рыбой. А вы — спалили! Христос ваш рыбу не сжигал, а голодным раздавал. Забыли про то? — Расталкивая толпу, Деев тоже бросается к алтарю, чтобы швырнуть упреки в лицо самым главным — черному попу и белому атаману.

Добраться не успевает: чьи-то могучие руки обхватывают его сзади и чуть не приподымают над полом. Пусти, дед! Пальцы щупают карман — пусто. Что ли, ты и револьвер вытащить успел? Ах ты изменщик! Все сегодня — изменщики! Все — против меня!

— В Тамар-Уткуле сельсовет сожгли, вместе с председателем! В Дивнополье у коммунистов уши отре́зали. Богомольцы! — орет Деев, а фельдшер спешно тащит начальника вон из вагона.

Уже стаскивает по ступеням. Уже оттягивает подальше от поезда, распугивая присевших в траве “бегунков”.