Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Про ребят с голодных северов, положим, яснее. Где ж еще оказаться Сильве Псковитянину или Роде Архангельскому по дороге в Туркестанский край, как не в Оренбурге? “Сколько добирались?” — поинтересовался Деев. “Полжизни”, — ухмыльнулись в ответ. Может, и не врали.

А про сибиряков — опять непонятно. “Сургут — это же у черта на рогах! — недоумевал Деев, расспрашивая щекастого пацаненка по кличке Сургутишко. — Как же ты дотопал — через тайгу, через Уральские горы?” — “Ноги имею, — отвечал серьезно. — И вовсе не на рогах мы живем, а в Сибири, ровно посередочке!” Его дружка и спутника, Тюменного Амбу, Деев пытать не стал — видно, и тот “имел ноги”, раз оказался нынче в эшелоне.

На фоне сибирских ходоков прочая география меркла: уже не удивляли ни Спирт со Ржева, ни Тверской Кондрашка, ни Чача Цинандали. Про пришельцев из соседней Калмыкии и с близкого Каспия и говорить нечего.

— Не поезд, а Ноев ковчег, — непонятно заметила Фатима, помогая отмывать очередного приемыша.

Деев сделал скучное лицо, не соглашаясь и не отрицая. Беспризорников он уже научился понимать, а женщину эту странную — еще нет.

Деев состязался со Смертью.

Он понял это в одну из тех невозможно долгих ночей, когда сидел с открытыми глазами на крыше штабного вагона и смотрел в степь. У груди его сопел спящий Загрейка, вдоль эшелона шуршала по траве пара “бегунков”. Спина и плечи еще ныли от недавней работы — киргизская почва была твердой, как лошадиное копыто, и рытье могил для умерших превращалось в долгую мук! у. Усталости не было вот уже которую неделю, но начавшиеся недавно приступы мелкой дрожи в пальцах стали часты — руки тряслись по-стариковски даже сейчас, в минуту спокойствия, обнимая сонного ребенка. Луна била с неба, как прожектор, превращая землю в яркое серебро, а тени на ней — в черные дыры. И в этом белом, почти дневном свете Дееву стало ясно: все так и есть.

Смерть подсела в эшелон уже давно, зайцем. Выждала немного, усыпляя бдительность командира, а после начала забирать детей. Сначала обернулась голодным истощением и забрала лежачих. Теперь превратилась в холеру и забирает больных. Сегодня похоронили четверых. Это больше, чем вчера. А вчера было — больше, чем предыдущим днем. Что же будет после?

— Где ты? — громко спросил он, отложив неподвижного Загрейку и поднимаясь на ноги.

Не отвечает, прячется.

В такую светлую ночь — не уйдет.

— Где ты? А ну покажись! — запрыгал с крыши на крышу, заглядывая за трубы отопления и приподнимая люки.

Револьвер на всякий случай из кармана достал.

— Ближе ко мне держись, брат, — скомандовал Загрейке, что плюхал рядом, продирая глаза. — Укроешься за моей спиной.

В люках — никого. И за трубами тоже. И здесь. И здесь.

Крыши лежали облитые лунным светом, как белой краской, и одинаково пустые. Жесть гремела под весом деевского тела — верно, тяжелые шаги его были слышны в вагонах. Длинные тени, его и Загрейкина, зигзагами скакали из-под башмаков и вываливались в степь.

— Ну?! Что же ты прячешься, как последняя тварь? — Проклятые пальцы тряслись, но курок взвести смогли. — Выходи!

А кто сказал, что она будет ошиваться по верхам, рядом со здоровым Деевым? Ее место — рядом с больными, в холерном бараке. Видно, там и засела, сука.

Деев метнулся в конец состава, спрыгнул на площадку — подвернул ногу, но не почувствовал боли — и рванул на себя лазаретную дверь. В нос шибануло известью, нездоровым потом и холерной грязью.

— Я знаю, ты здесь!

Шторки в помещении были придернуты на ночь, и он принялся распахивать их, перескакивая из отсека в отсек. Ткань отчего-то не слушалась — рвалась и падала на пол. Вот и славно! Больше света — легче искать. Упавшие занавески лепились к башмакам, опутывая ноги и мешая шагать, — он распинывал их в стороны, как свору злобных собачат.

— Цену назначила? Одну треть детей себе захотела? Вот тебе одна треть! — Он притаптывал каждый оборванный кусок ткани — вдалбливал каблуком в половицы, чтобы уже усмирить наверняка. — Вот тебе! Получи!

Всех распинал, со всеми справился — стало в бараке светло как днем. Содрал последнюю занавесь, а из-за нее люди таращатся: бог со своей матерью и фельдшер в халате на голое тело, волосы дыбом.

— Где она? — закричал Иисусу в равнодушное лицо. — Где спряталась?

Молчит.

— Какой же ты бог, если такой малости не знаешь?! — Деев ткнул раскрытой ладонью в божественные очи — кажется, засадил пяток заноз, но боли не заметил. — Сам отыщу, без тебя!

— Отдай револьвер, внучек.

— Шиш тебе, дед! — Деев сложил раненую ладонь в твердый кукиш и выставил на Буга; и другую руку, с зажатым револьвером, тоже выставил. — В этот раз помешаешь — пеняй на себя. И убери инструменты свои, от них в голове звон. — И тебе — шиш! — повел кукишем, направляя его то вправо, то влево, в самую густоту ночных теней по углам лазарета. — Никого тебе больше не отдам! Лучше сама выходи. Все одно найду.

На нарах у Джульетки Бланманже — нет ее. И под нарами тоже. И под одеялом у Леши Три Тифа. И под лавкой у Нонки Бовари. Дети лежат, еле дышат, синевой аж светятся. А смерти рядом — нет.

— Не тереби больных, внучек, им и без тебя худо!

У Голодного Гувера — нет. У Ченгиза Мамо — нет. У Овечьего Ореха — тоже.

— Не приближайся, дед! Знаю все твои фокусы — цапнешь сзади, как медведь, и оружие отнимешь. А мне сегодня дело сделать надо — найти ее.

У Пинкертонца — нет. У Козетты — нет…

— Ему нужен свежий воздух. Откройте дверь, сестра!

— Стоять на месте, сестра! Дверь не открывать. Я сам открою, сам! Не то сбежит.

Дверь. Площадка. Хлоп! Снова дверь. Хлоп!

И вот он уже в соседнем вагоне.

А инструменты медицинские всё звенят колоколами, то в одном ухе, то в другом — так и не выкинул их дед, ослушник. И руки дрожат, едва револьвер не роняют.

Где же ты прячешься, трусливая? Выходи!

Кто это визжит? Уж не ты ли? Нет, всего лишь дуры сестры.

Кто это убегает, весь в белом? Нет, опять не ты, кто-то из детей.

Что это за грохот? Да это же я сам только что выстрелил — в потолок.

— Где ты, сука?!

— Я здесь, — голос рядом.

И вот уже стоит она — высокая, прямая. Близко. Смотрит.

Деев приближает лицо, но столь ярок лунный свет — или густ пороховой дым? — что не разглядеть ничего — как ваты в глаза напихали.

— Пойдем за мной, — говорит она.

Он втыкает револьвер ей в грудь — ствол упирается во что-то упругое, сильное, вполне телесное.

— Не теперь. — Она кладет прохладные пальцы на его сжимающий оружие кулак и властно тянет вниз.

Деев подчиняется: теперь-то уж ей никуда не деться, пусть покомандует чуток. Она берет его за кисть — как берут капризного ребенка, чтобы вывести из комнаты, — и ведет за собой. Они шагают вдвоем — через вагоны, через площадки, через вагоны, через площадки — и скоро оказываются в какой-то очень знакомой комнате. Большое зеркало ползет вбок, отгораживая пространство и наполняя его лунным светом. Щелкает замок.