Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

— Теперь. — Он снова втыкает в нее револьвер.

— Посмотрите на меня, Деев, — говорит она. — Вы меня узнаёте?

Знакомая женщина стоит перед ним — в накинутом поверх исподнего бушлате. Всклокоченные волосы кудрявятся над макушкой. Одна щека смята со сна.

Он кивает: узнаю. Узнаю тебя, Белая. Да и всё узнаю: и купе наше штабное, и диван в нелепых цветах, и гармошку. Узнаю всё.

Снаружи легонько стучат.

— Как вы, комиссар? — спрашивает фельдшерский голос.

— Полный порядок, — отвечает Белая громко, не открывая купе. — Всем идти спать.

Не сразу, но через минуту шаркают шаги — удаляются по коридору. Голосов не слышно, видно, люди расходятся молча, обмениваясь одними только взглядами.

Стыд накатывает резко — как и боль от заноз в ладони, как и боль в подвернутой ступне. Стыд и боль — одинаковой силы.

Эх, если бы только рядом была Фатима! Тогда бы — упасть на колени, обхватить руками мягкое женское тело и утопить в нем пылающее лицо, утопить этот несносный стыд — подышать судорожно, поскулить от смущения или даже всплакнуть. А сейчас?

Деев кладет револьвер на стол — металл звякает о лаковую поверхность. Затем садится на край дивана и, глядя в пол, зубами выдирает из ладони занозы — в ранках набухают красные капли. А пальцы-то по-прежнему дрожат, будь они неладны!

— Давайте-ка лучше я. — Белая присаживается рядом, берет его подрагивающую руку и так же, зубами, вынимает из-под кожи впившиеся щепки.

Проступающую кровь — слизывает. А поверх — целует долго. И еще, еще.

Нельзя, невозможно — и так уже стыдно, аж загривок пылает!

Не стыдно. Можно.

Позже, после — когда схлынет стыд!

Нет, сейчас, непременно.

Не хочу и не стану!

Станешь. Будешь. Теперь.

Она приникает к нему властно, и он подчиняется — опять, в десятый и сотый раз…

— Из жалости ты со мной? — спросил Деев много позже, когда они устало лежали рядом, едва умещаясь на диване.

Руку саднило едва заметно, а подвернутая нога и вовсе перестала ныть — боль ушла. И стыд ушел — удивительным образом. В груди было легко. И в голове — легко.

— По расчету. — Белая поднялась и пятерней начала энергично расчесывать сбившиеся кудри. — Мне нужно, чтобы вы до Туркестана эшелон довели. Чем могу, тем и помогаю.

Уж лучше б молчала!

— Не совестно признаваться-то? — Деев хотел обидеться, но обида никак не закипала — на сердце было спокойно и чисто, как телу после жаркой бани.

— Совестно детей посреди ночи будить и револьвером пугать. — Стала перебирать разбросанное по полу исподнее в поисках своего. — И голову на середине маршрута терять совестно.

Нет, не брали нынче Деева ехидные слова — обретенную в душе умиротворенность поколебать не могла даже язва-комиссар.

— Я не потерял. Наоборот, сейчас только все и понял по-настоящему.

— Что поняли?

— Мы возьмем всех детей, кто попросится в эшелон, — вот что! — От простоты и правильности этой мысли его аж подбросило, и Деев сел, потирая чубчик. — И не только тех, кто попросится. Всех, кого встретим по пути. Всех, кого найдем. Всех возьмем!

Комиссар, уже полуодетая, присела обратно на диван и уставилась на Деева:

— И что вы будете с ними делать — в Самарканде? Не примут их в целевой детдом.

— Примут, — ответил прямым взглядом на прямой взгляд. — По бумагам пойдут как голдети Поволжья. Если что — припишем пару имен, проверять не станут.

— Вы что же, не докладывали в Казань о смертности?

Деев только головой покачал: не докладывал. В нарушение всех инструкций и в обход обычного здравого смысла, по слабости характера или еще по какой причине — а не докладывал. Ну не мог он своей рукой вписать в депешу безликое слово “убыль” и поставить напротив безликую же цифру умерших! Не мог.

— Это подлог, Деев. — Строгий взор женщины стал и вовсе прокурорским.

— И ты теперь этого подлога соучастница.

— Не застращаете!

— Не больно-то и хотел. Мы теперь, комиссар, до таких краев добрались, где ты мне больше не указ. Хочешь — жалуйся: хоть сусликам в Голодной степи, а хоть ящерицам в аральских песках.

Они смотрели друг на друга, не мигая и не отводя глаз, будто бодаясь взглядами. Деев чувствовал, что побеждает.

— Дождусь, пока доберемся до Ташкента или Самарканда, уж там-то телеграф отыщется.

— Лады, — согласился он легко. — Я как раз побегу детей в детский дом устраивать, а ты — на меня жалобы катать.

— Их не примут, Деев! — И по тому, как пылко воскликнула Белая, он понял, что победил. — У ваших новичков на мордах написано, что они бродяги со стажем и вовсе не из Поволжья! Калмыцкая и киргизская степи, Черноморье, Каспий — вот что на них написано! Никакие подложные бумаги не помогут. В Самарканде тоже не идиоты сидят.

— Этих детей примут. Примут непременно! — Он взял в руки ее лицо и крепко поцеловал в лоб. — Ты, главное, не мешай, Белая.

И только сейчас заметил, что пальцы перестали дрожать.

Холера унесла сорок детских жизней.

Казюк Ибрагим. Падишах. Радищев. Барабулька. Соня Цинга. Мустафа Бибика. Голодный Гувер. Елдар Сгайба. Джульетка Бланманже. Исрек Юсуп. Все они остались на станции Ак-Булак.

Тильда Прокаженная. Фадя Сызрань. Сцопа. Касим с бана. Мазурик Фирс. Нонка Бовари. Маганя. Хазик Аминь. Углич не стреляй. Лёша Три Тифа и Лёша Лужа. Тюпа Сарапульский. Наргиза с Агрыза. Все остались на полустанке Куранли.

Фенимор Купер. Ахма. Хамит Закрой Хайло. Зубатка Зейнаб. Жека с Ижевска. Хабиба Толстуха. Заморозь. Пинкертонец. Они остались на полустанке Биш-Тамак.

Козетта Кокс. Муса Кряшен. Троцкий на ша́ру. Глухая Нухрат. Иблис Меня тоже. Мокрец. Каюм Безглазый. Дёма с Костромы. Заусенец. Эти остались у Кок-Бека.

А Деев за это время принял в эшелон три десятка беспризорных. Если считать с теми, кого подсадил в Оренбурге, — то все пять.

У Жаман-Су, где заправлялись водой, образовалась у “гирлянды” пара оборванцев юного возраста. По всему, опытные скитальцы: еду не канючили, а по заведенному бродяжьему этикету уселись вблизи от штабного и красноречиво таращили голодные зенки — не на машиниста с помощником, а только на комиссара с начальником поезда. Деев и свистнуть не успел — залезайте к нам! — как уже сидели на тормозной площадке. В поезде холера, предупредил он. Лишь осклабились снисходительно: что же мы, холеры не видали? Под рваными шапками из меха обнаружилась у них яркая белобрысость, а в речи — отчетливое северное оканье.

На полустанке Кара-Тургай — заброшенном, как и многие в этому краю, — почудились Дееву какие-то звуки в пустом домике станционного смотрителя. Заглянул в разбитые окна, прошерстил задний двор и только в подполе обнаружил, наконец, трех бурых от грязи диких зверьков, что на поверку оказались двумя мальчиками и одной девочкой. По-русски не говорили, по-киргизски не понимали (для общения с местными Деев обычно привлекал сестру-башкирку, чей язык вполне напоминал киргизские и казахские наречия). Судя по огромным черным глазам под густейшими же черными бровями, почти сросшимися на переносице, были эти детки откуда-то с Кавказа. Деев забрал в эшелон и их.