Йозеф Кот - День рождения

— Ну что же вы? Начинайте, начинайте, начинайте же, в конце концов. — Петер сжал кулаки и выставил перед собой скрещенные руки, словно щит.

— Это ваш луг, — сказал я.

— Думаете, мой?

— Сейчас ночь, а ночью не видно оград. Люди спят, и некому сторожить заборы. Некому сказать: «Стой, сюда нельзя, это не твое, этот мир не твой, этим клочком земли распоряжаюсь я, вход воспрещен, запретная зона».

— Значит, в эту минуту луг принадлежит мне.

— В эту минуту луг принадлежит нам всем.

— В эту минуту луг — это стадион. Старый, добрый футбольный стадион. Вон там, на холме, те, что не спят, не могут спать, они дожидаются, когда мы выбежим на поле. А мы нервно слоняемся по душной комнатке с закрашенными окнами, потому что никто не должен видеть нас бесплатно. Предстартовая лихорадка. Слыхали о ней? Это такие минуты, когда у человека чертовски муторно на душе. Желудок сжимается, в висках стучит, словно молотом по наковальне, пот выступает на лбу, колени трясутся, и хочется только одного: бросить все это, послать к черту, плюнуть на все. И ты думаешь: «Я не выдержу. Не выдержу эти девяносто минут. От одного края до другою невообразимо далеко, это бесконечная пустыня, и я должен ее преодолеть».

Трясущимися руками Петер закурил новую сигарету. Слабый огонек зажигалки на миг озарил его лицо. Оно было белее мела, казалось, ему нет места в этой ночи, казалось, оно пришло из мира, в котором царит лишь заплесневелый, удушливый, убийственный страх.

— Но тут врывается тренер, — продолжал Карас, повернувшись лицом к возвышенности. — На нем кожаная куртка и заграничные штаны, купленные в последнюю поездку. Он хлопнет своими жилистыми руками и скажет: «Ну, ребята, пошли. Пора!» Ничего больше не скажет, только откроет двери, словно приглашая нас в свою четырехкомнатную квартиру в новом панельном доме, и сделает знак рукой, ласково, почтительно, удивительно вежливо: пора. Все вокруг загрохочет, будто небо обрушится, и где-то над нами дугой пролетит мяч, и мы бросимся вслед за ним, все остальное скроется с наших глаз, останется лишь мяч, нелепая кожаная оболочка, наполненная воздухом, — и ничего важнее на свете нет. Мы бежим за ним, потому что знаем: это наш шанс, наше дело, наше славное дело. И уже пора идти, отправляться в далекий путь, цель которого мы так никогда и не узнаем.

Карас шагнул вперед и почти тут же перешел на бег. Какое-то время мы еще держались за ним, но быстро выдохлись и отстали, замедлили шаг и наконец остановились. Карас уже показался на дальнем конце луга и, не переводя дыхания, рванул вверх по склону холма. Мы видели его фигуру, наклоненную вперед, нереально удлиненную лунным светом; она была все выше, все ближе к бледным звездам угасающей ночи. И наконец совсем слилась с темным горизонтом.

Медленно мы возвращались к машине, бессильно приникшей к серому бетону шоссе. Роса, что попала в наши туфли, неприятно холодила, а перед нами еще был изрядный кусок луга.

Перевод Ю. Преснякова.

В нашем городе весну встречали кроссом. Это был старый обычай, укоренившийся здесь до войны. И с тех самых пор, всегда в первое воскресенье весны, в местном парке собиралась нетерпеливая толпа ребят, и школьный физрук Грчала выстрелом из пистолета открывал пробег по мягким и раскисшим от дождя дорожкам. Парк стоял еще пустой и голый, кое-где в тени высоких деревьев проглядывали островки грязно-серого снега, но этот отрывистый топот напрягшихся в движении ног словно укрощал строптивую необузданность погоды, и, как по мановению волшебной палочки, природа неизбежно начинала зеленеть и расцветать, погружаясь в животворные объятья солнечных лучей. Из морозного мартовского дня прибегали мы совсем в иную пору. И хотя эта разительная перемена происходила регулярно каждый год, однако всякий раз мы переживали ее с неожиданно новым чувством, будто все наши прежние волнения были лишь бледной, невыразительной тенью того, что нас переполняло теперь.

Но в этом году возникли обстоятельства, поставившие под угрозу срыва традиционное проведение весеннего кросса. Дело в том, что с определенного времени Грчала неузнаваемо переменился. Грубоватая физиономия его слегка обмякла, из проницательных черных глаз исчезли злобные огоньки, упругая походка атлета, с напряженно поднятыми плечами и подтянутым животом, нет-нет да и уступала естественной: иногда Грчала забывался, опускал плечи, покачиваясь, переступал с ноги на ногу, а его голос, хрипловатый, лающий голос, как бы созданный для того, чтобы отдавать команды да выкрикивать ругань, звучал для нас совсем по-новому, подчас казалось, что к фигуре Грчалы подключился чужой голос, а сам он лишь вхолостую открывает рот. Когда же на уроке физкультуры ему и с третьей попытки не удалось сделать стойку на брусьях, поняли мы: с ним творится неладное, в однообразную жизнь Грчалы вторглось нечто такое, чему он не в силах противостоять. И, прежде неприступный, Грчала сразу напомнил человека, который нечаянно соскользнул со скалы и падает, все еще падает, и этому паденью не видно конца.

— Ничего, — сказал он нежно, с усмешкой. — Так бывает. Клен, покажите это вместо меня.

Клен был любимец Грчалы. И хотя он принадлежал к числу тех, на кого чаще всего обрушивался гнев физрука, все же в критических ситуациях единственно на него тот и мог положиться. Маленькое, приземистое, но удивительно пластичное тело Клена способно было воспроизвести любую из невероятнейших фантазий Грчалы. Все мы считали Грчалу садистом самого грубого толка, а Клена его несчастной жертвой и ждали, что вот-вот Клен не выдержит и рухнет, обессиленный, на сверкающий паркет физкультурного зала, однако минута эта все не наступала, мы думали, мучения Клена не кончатся никогда, ничем он не искупит их. Возможно, так расплачивался он за свое вызывающее поведение в отношении прочих учителей, да и в отношении нас. Уверенный в своем физическом превосходстве, Клен пренебрегал всеми, претендуя на право верховодить ребятами. А так как одной силы для этого было мало, другими же нужными качествами он не обладал, то ставил на карту все, включая грубость и жестокость, что невольно сближало его с Грчалой, словно были они отец и сын, двое братьев, побеги единого корня.

— Грча не в форме, — сказал Клен на переменке, — заметили, сеньоры?

— Может, заболел?

— Ерунда, — хмыкнул Клен, — тут совсем иные трабли [3] От франц. trouble — волнение, беспокойство. .

— Какие трабли? — попытался выведать у него я.

— А это секрет, — осклабился Клен, показав желтые зубы.

— Ну так выкладывай! — подзуживал его Герман, мой сосед по парте.