Йозеф Кот - День рождения

Однажды, еще в школе, он нашел в гимнастическом кабинете две пары пыльных боксерских перчаток. Они с Ондреем Черноком, с которым Томаш до самого выпуска сидел на одной парте, убирали в шкаф пустые камеры, заржавевшие гантели, теннисные мячи, скакалки и вдруг на верхней полке обнаружили эту редкостную вещь.

«Давай попробуем их», — предложил Томаш.

Они молча их тут же надели.

«Только по носу не бей, — сказал Ондрей. — Не хочу, чтобы кровь текла».

У Ондрея часто шла кровь носом. Считалось, что это из-за хронического насморка. И Томаш не раз во время уроков выбегал намочить платок, чтобы приложить ему к затылку.

«Ладно, — сказал он. — Я не буду тебя бить. А ты попробуй. Мне хочется знать, больно ли это».

Ондрей заколебался.

«В самом деле мне тебя ударить?»

«Даже по носу можешь, — отвечал Томаш. — Чертовски хочется знать, правда ли боксерам больно. Ну давай, не будь рохлей!»

Ондрей размахнулся. Томаш ощутил тупую боль удара. Будто мячом в него попали. Потом еще и еще, и под конец он воспринимал только соленый вкус крови на разбитых губах. Перед глазами у него прыгали темные полосы, и в эту минуту он вдруг почувствовал такую лютую злобу к Ондрею, что уже хотел броситься на него и ответить на удары, и был уверен, что не только нос ему разбил бы, а излупцевал бы так, что от того и мокрого места б не осталось. Но как раз в этот момент в кабинет вошел учитель гимнастики Коцка, мгновенно оценил ситуацию боя не на жизнь, а на смерть и бросился между ними, а увидев окровавленное лицо Томаша и боевую стойку Ондрея — согнутые локти и сжатые кулаки, — процедил сквозь зубы: «Вам это даром не пройдет, Чернок» — и повел Томаша в умывалку. Ондрею на полгода была снижена отметка по поведению, а Томаш со своей вспухшей губой, на которой запеклась кровь, на несколько дней обрел ореол мученика. Таким образом, первый раунд прошел для него успешно, и он впервые осознал, что не всегда победу решает сила удара. В те времена, когда он еще прибегал к самоиронии, он высказался так о своей первой и последней встрече с боксерскими перчатками: дуракам счастье.

— Ты почему не одеваешься? — услышал он голос Веры, с которой он и обручился потому, что она восхищалась его быстрым продвижением вперед, верила в его звезду и соглашалась скользить по его орбите, которая с каждым витком все больше приближалась к солнцу. Он был тогда ассистентом технологического института, она — начинающей учительницей, и казалось, что сильнее, чем взаимная склонность, их объединяет общность взглядов и жизненных целей.

До него вдруг дошло, что он стоит перед ней полуголый, словно любовник, который в дождливую ночь прокрался по карнизу в спальню возлюбленной и скинул одежду не потому, что она его холодит, а потому, что его снедает нетерпение и жажда любовных утех. Время дорого. Ему вдруг пришла в голову нелепая мысль: броситься на нее, прижать к себе и овладеть ею, как тогда, в первый раз, в кабинке купальни, когда он тоже воспользовался моментом переодевания; но тут взгляд его упал на продолговатое зеркало, в котором появилось паучье тело, длинные тощие руки, поникшие узкие плечи и выпяченный округлый живот, поросший седой шерстью. Он содрогнулся. Нет, сказал он себе. Я был бы смешон. Возможно, она стала бы сопротивляться. Тогда мне пришлось бы ее изнасиловать. А к этому я еще никогда не прибегал. Да и не время: скоро надо выходить из дому.

— Вера.

— Да?

— Ты не сердишься на меня?

— За что?

Он застегивал жесткие белые манжеты.

— Хотел бы я, чтобы все уже было позади.

— Вечером оно и будет позади.

Она поставила воду для кофе. До него донеслось шипенье газовой горелки и бульканье воды. Обычно Томаш сам готовил себе ранний завтрак, и этот звук никогда не привлекал его внимания. Теперь же ему казалось, будто из огромного воздушного шара медленно выходит воздух и шар опускается все ниже и ниже. Стоя в корзине, он со страхом глядел на раскинувшуюся внизу землю. На макушки деревьев, подымавшиеся навстречу ему подобно стальным пикам, готовые каждую минуту нанести слабеющему баллону смертельный удар. Когда-то он зачитывался Жюлем Верном и мечтал облететь на воздушном шаре всю землю. Он представлял себе, как под ним проплывают океанские дали и с одной стороны белеет царство вечных льдов, а с другой извергаются вулканы огненной Суматры.

«Я буду путешественником», — сказал он Мартину Гальве, своему двоюродному брату, вместе с которым они играли во дворе старого братиславского доходного дома. Они перевертывали урны, садились на них верхом и воображали, будто свистящие ракеты несут их прямиком на Луну. Он не имел тогда ни малейшего представления о том, как выглядит настоящая ракета, но этого не знал даже его отец, хотя работал на почте и, уж конечно, знал мир, потому что каждый вечер разбирал дома почтовую корреспонденцию и позволял Томашу полюбоваться марками со всех концов света, погашенными штемпелями с чудесными названиями городов. Например, Бильбао.

«Где это — Бильбао?»

«Бильбао в Испании», — отвечал отец.

«А где Испания?»

«Далеко, — отвечал отец. — На юге. Там бывают бои быков».

Томаш заинтересовался.

«А зачем там бои быков?»

«Да просто так, — сказал отец. — Для забавы. Люди забавляются, когда течет кровь».

«И в Бильбао тоже бывают бои быков?» — спросил Томаш.

«Не знаю, — сказал отец. — Наверное. Раз Бильбао в Испании, так должны быть».

«Я буду путешественником», — сказал Томаш Мартину Гальве.

«Фантазер, — посмеялся над ним Мартин, который был старше его на два года. — Наш брат не может быть путешественником».

«Почему?» — обиделся Томаш.

«А потому, что это нам не по карману. Нет денег, нет корабля, нет воздушного шара».

«Нет, корабль есть, — защищался Томаш. — Я видел корабль. Он стоит на Дунае, и на нем продают мороженое».

«Фантазер, — снова сказал Мартин. — Раз на нем продают мороженое, значит, он не может быть кораблем. Правда, когда-то, — продолжал Мартин, — это был настоящий корабль. Мой отец рассказывал, он плавал к тому берегу, тогда еще туда трамвай ходил, и люди на нем ездили на футбол, потому что там был стадион, на котором играли наши».

«А почему на нем теперь не играют наши?»

«Да потому что это все уже не наше, — отвечал Мартин. — Все за рекой теперь не наше, потому и корабль теперь не корабль. Только никому не говори, отец сказал, про это нельзя болтать».

Этот разговор не выходил у Томаша из головы, и на следующий день он побежал к Дунаю. Но напрасно вглядывался он в другой берег: он не обнаружил ничего необычного. Там тоже росли деревья и рыбаки сидели на выступающих камнях, но корабль был прочно привязан толстыми канатами к черным чугунным столбам у пристани и был недвижим.