Йозеф Кот - День рождения

Зазвонил телефон. Томаш поспешно завязывал галстук, как будто звонили в двери пришедшие гости.

— Это тебя Ондрей, — сказала Вера, которая взяла трубку в передней и строгим голосом назвала номер их телефона.

Сколько раз он ей говорил, чтобы она называла фамилию, а то их квартира превращается в анонимное предприятие, стыдящееся своего названия. У него на сей счет была целая теория. Сними трубку и скажи: «Зоопарк». Или: «Приемный пункт макулатуры». Или: «Кладбище», и никто тебе не поверит. Каждый будет думать, что ты его разыгрываешь. Но вот если ты скажешь: «Квартира доцента Главены, доцента Томаша Главены…» Он запнулся.

«Это не только твоя квартира, — возразила она. — И еще неизвестно, что смешней: квартира доцента Томаша Главены или дезбюро».

Она задела его чувствительную струну. Он сказал: «Я знаю, я для тебя только номер. Чужой, бессмысленный набор цифр, который никому ничего не говорит. Разве что пожарникам. Или похоронной службе. Боже мой, до чего мы докатились…»

— Томаш, — услышал он голос Ондрея, все такой же бодрый и молодой, — я хотел быть одним из первых, кто в этот день пожмет твою руку…

— Ну зачем же, — сказал Томаш. — Ведь мы скоро увидимся.

— Увидимся.

— Ну и все.

Он положил трубку.

— Что он хотел? — спросила Вера из кухни.

— Не терпится ему. — Томаш махнул рукой.

— Он тебя любит.

— Нет, — он снова подошел к зеркалу, чтобы наконец разделаться с галстуком, — не верю.

— Иди, Томаш. Кофе на столе.

Сегодняшний день будет сплошное вранье и притворство, подумал он. Все будут меня обнимать. Все будут желать мне многих лет жизни. Все будут пить за мое здоровье. Они будут кадить мне до тех пор, пока я сам в это не уверую. И день пройдет в чаду самообмана. День, когда я не узнаю себя не только в зеркале, но и в фимиаме их хвалебных речей, ибо человек не виноват в том, что однажды в жизни ему бывает пятьдесят, и в этот день, хочешь ты того или не хочешь, ты должен подвести итог, взглянуть правде в глаза — и вдруг обнаруживаешь, что стоишь на распутье и выбор у тебя только таков: верить себе или всем прочим и в зависимости от этого смотреть либо вперед, в будущее, либо назад. Но чем больше ему хотелось смотреть вперед, тем больше его захлестывало прошлое. У него не было сил додумать до конца даже сегодняшний день, и, хотя он знал, что все расписано и запрограммировано, он был убежден, что под конец ему все-таки удастся выскользнуть из этого налаженного механизма. Ясно было лишь одно: этот день нельзя пропустить, надо мужественно подставить под него плечи. Но способен ли он мужественно выстоять под ним? Не он первый оказывается в такой ситуации. Он не раз с восхищением взирал на своих коллег, которые умели как следует повеселиться в день своего рождения, в полную силу почувствовать, что они — объект чествования и потому неприкосновенны.

Томаш отхлебнул кофе, и его облило жаром. Он вытер пот с высокого, переходящего в лысину лба, сначала тыльной стороной ладони, а потом тщательно сложенным носовым платком, и отодвинул от себя чашку.

— Ты уже выпил?

— Я тороплюсь, — сказал он и встал. Узкая кухня вдруг куда-то поехала. С минуту он балансировал, но устоял на ногах, восстановил равновесие и пошел в прихожую. Надел темно-синее зимнее пальто, черную барашковую шапку.

Вера проводила его до дверей. Дверь захлопнулась, и он разом почувствовал, как с плеч спала тяжесть. Упругой походкой побежал он вниз по лестнице, и минутами ему даже казалось, что сегодня самый обычный день и он, как обычно, идет на работу к себе в институт, где его ждет тепло натопленный кабинет и нормальная суета, которую он воспринимает лишь приглушенно, через обитые дерматином двери, отделяющие его от остального мира и требующие от него хотя бы внешнего соблюдения правил игры в солидность.

Отца Томаша забрали перед самым концом войны. В тот день бомбили Братиславу, Томаш с Мартином сидели в бомбоубежище. Это был мрачный, длинный и узкий подвал. Под потолком тянулись серые трубы, по которым время от времени при всеобщем оживлении присутствующих пробегали крысы. У Мартина была с собой рогатка, и он каждый раз посылал вслед крысе металлическую скобку. Не попал ни разу; железка ударялась в стену и падала между двумя рядами лавок, на которых жались обитатели дома. Источником света служили две керосиновые лампы, при каждой детонации вздрагивавшие вместе с фундаментом дома; отбрасываемые ими зловещие тени метались из угла в угол.

Томаш подбивал Мартина пальнуть в одну из ламп.

«Зачем ты принес рогатку, если ни во что попасть не можешь?»

Мартин скалил сильно выступавшие вперед зубы.

«Погоди, вот выйдем наверх. Я подстрелю воробья».

«Да не попадешь ты».

«Ей-богу попаду, крыло подобью с первого раза».

Взрывы бомб как будто приближались. «Господи боже, — шептал в полутьме надтреснутый старческий голос — Сегодня в нас попадут. Сегодня в нас попадут».

Не попали. Когда надет кончился и народ, толкаясь, заспешил к выходу, Мартин все-таки решился и стрельнул в лампу. Стекло лопнуло, из лампы хлестнуло пламя. Возникла паника. Кто-то крикнул: «Пожа-а-ар!» Давка превратилась в свалку.

«Если не отдашь мне рогатку, я тебя выдам», — сказал Томаш.

Мартин, испуганный последствиями своего поступка, молча протянул ему рогатку.

«Я все равно хотел ее выбросить, — сказал он себе в утешение, — разве ты не видел, что она криво стреляет?»

Они вышли на улицу. Резкие солнечные лучи ослепили их. В воздухе пахло паленым. Отец Мартина стоял у ворот. Он сказал Томашу:

«Твоего отца взяли. Будешь жить у нас».

Позднее Томаш узнал, что его отец в почтовой сумке разносил какие-то листовки. Он понимал, что одному ему жить нельзя (мать его умерла еще до войны, во время родов), и потому переселился к Гальвам. Гальва имел лавку, которая находилась в угловом доме, и не один день Томаш и Мартин провели там среди мешков с мукой и сахаром. Они помогали взвешивать товар, укладывали пакеты в сумки покупателям, за что вознаграждались иной раз горстью карамелек.

Отец Томаша не вернулся. Война окончилась, и Томаш получил стипендию: он пошел учиться. Ему пришлось переехать в общежитие, ибо старый Гальва не мог ему простить, что он подался к коммунистам.

«Я знаю, вы хотите забрать мою лавку», — сказал он.

«И заберем, — сказал Томаш. — На что она вам? Вы лучше ее добровольно отдайте. Будете тогда в ней сами торговать, а государство еще вам все расходы оплатит».

«Неблагодарный ты, — рассердился на него Гальва. — Ишь чего захотели! Я столько лет надрывался, налаживал дело, а теперь вот так запросто, по доброй воле все отдать?»

«Не обязательно, — сказал Томаш. — Если не хотите, то и не надо. Оно все равно будет теперь общее».