Йозеф Кот - День рождения

И вдруг — как гром среди ясного неба. Об этом писали все газеты. Была раскрыта крупная афера, связанная с хищением мяса. Отец Беаты работал на бойнях и был одним из главных обвиняемых. Беата в тот вечер плакала. Они сидели на скамейке в парке, и она все повторяла:

«Это конец, это конец».

«Такова жизнь, — сказал Томаш. — Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить. И осколки от разбитого кувшина не всегда приносят счастье».

«Я об этом не знала, — сказала Беата. — Не имела никакого понятия».

«Отцов мы себе не выбираем», — сказал Томаш.

Взвесив все основательно, он через три дня объяснился с ней.

«Видишь ли, Беата, — говорил он, — ты должна признать, что я только начинаю. Передо мной открывается путь в аспирантуру, и я не могу себя связывать. Если бы мы поженились, тебе пришлось бы вести жизнь, полную невзгод и самоотречения. Если человек хочет чего-то добиться, ему нельзя разбрасываться. Он не может быть одновременно хорошим специалистом и хорошим отцом семейства. По крайней мере вначале».

Беата не защищалась. Она все поняла, хотя он и не сказал ей прямо. Не сказал, что брак с дочерью расхитителя мог бы испортить ему анкету, так что его и в аспирантуру не приняли бы.

«Прощай», — сказал он придушенно, как будто, сам поймав себя на воровстве, оправдывался врожденной клептоманией. Он уже тогда подумывал о Вере. И не только потому, что ее отец в отличие от отца Беаты был деканом факультета и его, Томаша, непосредственным начальством, но и потому, что Вера никогда не проявляла к нему интереса, более того, явно его игнорировала.

Переходя через дорогу, он чуть не попал под машину. Какой-то юноша в красной непродувайке и вязаной шапочке буквально вытолкнул его из-под колеса.

— Вы что, ослепли?

Послышался скрежет тормозов. Водитель черной «татры-603», высунувшись из окна, заорал:

— Ты что, окосел?

— Нет, — сказал Томаш. — Я не пьян. Я правда не пил.

— Не разговаривай с ним, — сказал водитель машины, которая шла за «татрой» и теперь мигала огнями дальних фар. — Проезжай!

Они перешли на другую сторону, и разговор возобновился.

— Вам плохо? — спросил юноша.

— Нет. Все в порядке. Мне очень хорошо.

Юноша смотрел на его пылающие щеки и мокрый лоб, на котором снежная морось, смешавшись с потом, образовала однородную пленку, словно вся голова только что вынырнула из-под снега, чтобы глотнуть свежего воздуха. Воздух был чистый, морозный, но Томашу дышалось трудно, он ощущал его в легких как острое лезвие ножа.

— Я могу отвезти вас в поликлинику. Я работаю там техником-смотрителем.

— Нет, не надо. Не беспокойтесь, со мной правда все в порядке.

Юноша пошел прочь. Томаш долго смотрел ему вслед, будто провожая, будто хотел навсегда сохранить в своей памяти его красную куртку и вязаную шапочку.

Он взглянул на часы. Время еще есть. Торопиться не надо, он и сегодня не опоздает. Сегодня это заметил бы каждый. «Полюбуйтесь, — сказал бы его заместитель Штёвик, — он уже начал праздновать. И без нас!»

Институт находился в тихом переулке по соседству с детским садом, откуда каждое утро в одиннадцать часов доносилось пение детей. «Зайчик-ушастик, смотри не зевай!» Он привык к этой песенке, которая повторялась ежедневно с завидной точностью в любое время года и предшествовала топоту и визгу, свидетельствовавшим о том, что маленьких хористов распустили. О воспитательнице у Томаша сначала сложилось самое неблагоприятное мнение. Он представлял ее себе приземистой старушкой, у которой за долгие годы жизни духовный кругозор сузился до кругозора детей дошкольного возраста. Представлял себе, как она шепелявым заискивающим голосом улещивает самого отъявленного шалуна, которому только что влепила затрещину, чтобы он не донес на нее родителям.

«Зайчик-ушастик скакал без забот, скакал без забот. Охотник подкрался, пиф-паф из кустов, пиф-паф из кустов». Слово «пиф-паф» всегда сопровождалось хлопком в ладоши, и он каждый раз чувствовал себя подстреленным и пригибался к столу, словно из-за высокого филодендрона, украшавшего его кабинет, в него целился безжалостный охотник, не спуская его с мушки.

Он очень удивился, увидев однажды, как дети из садика идут на прогулку: воспитательница оказалась совсем непохожей на ту, что он себе рисовал. Она была молода, моложе двадцати пяти, с длинными черными волосами, собранными в «хвост», и в облегающих джинсах. Как будто в стайку малышей затесалась девушка с вечернего бульвара. Но голос у нее был пронзительный, резкий, когда она одергивала свою команду. Он вызвал в нем уважение, этот голос, даже дрожь, и он невольно занял образцовую позицию: выпрямился на стуле и выпятил грудь, как это рекомендуется в медицинских пособиях, а сообразив, что сидит, закинув ногу на ногу, покорно их развел и поставил на пол, как будто она каждую минуту могла войти и проверить. Под конец он пришел к выводу, что воспитательница ему небезразлична; он видел ее перед собой — ее узкие бедра в голубых джинсах, сидящих как влитые, торчащие грудки под желтой маечкой и длинные черные волосы. Когда детский гомон возвещал выход группы на прогулку, он всегда подходил к окну и, стоя за занавеской, смотрел на процессию. Ждал, когда воспитательница глянет в сторону его окна, чтобы, оставаясь невидимым, кивнуть ей. Вера тоже была воспитательницей, но Вера никогда не носила джинсов и никогда не пела ему песенок о зайчике-ушастике. Он готов был побиться об заклад, что воспитательница из детского садика не носит бюстгальтера; ему часто снилось, что она стоит перед ним, подняв руки, а он снимает с нее майку, из которой ему в ладони падают два упругих мячика, и только он, больше никто, может ими играть. Он был жонглером, потом фокусником, плясал на проволоке и качался на воздушной трапеции, но в ту минуту, когда музыка стихла и послышалась дробь барабанов, возвещающая гвоздь программы, он почувствовал нацеленное на себя дуло ружья и очнулся. Охотник не знал жалости, не знал пощады, слепо выполнял свою роль. «Пиф-паф из кустов».

В детском садике уже светились окна, там начинали в шесть, институт же лежал в сумраке, лишь кое-где горел огонь. Когда он поступил сюда работать, институту принадлежал только первый этаж старого жилого дома. Но, оглядевшись в должности директора, он стал развивать теорию об «оптимализации рабочей среды», и ему удалось убедить Национальный комитет, чтобы второй этаж тоже был передан институту. Таким образом, институту стала принадлежать ровно половина старого дома, и Томаш не забывал при каждом удобном случае напомнить, что, не будь его знакомств, они бы по сей день торчали по пять человек в одной комнате. Сам он остался в своем прежнем кабинете на первом этаже — не только потому, что привык к нему, но и потому, что из его окна хорошо просматривался тротуар около детского садика.