Йозеф Кот - День рождения

«Значит, мы коллеги». — Томаш посмотрел на Веру гипнотизирующим взглядом.

«Вы тоже танцуете прилично».

«Я учился на курсах, — сказал Томаш. — У Ульриха».

«У Ульриха? Я тоже ходила к Ульриху. Но нас я там никогда не видела».

«Но вы же моложе. Вы меня и не могли там видеть».

Они стали вспоминать.

«Тогда там играл ужасный тапер. Однажды у него во время твиста выпала искусственная челюсть. И прямо на клавиши».

Вера рассмеялась.

«Не верю», — сказала она.

«Как хотите, — сказал Томаш. — А помните, какой танец у Ульриха был первым?»

«Фокстрот», — сказала она.

«Нет, фокстрот мы тогда не танцевали. Это было немодно, — сказал Томаш с видом заговорщика. — Только польку и вальс, и больше ничего. «Прощай, любовь» и «Прекрасный голубой Дунай». А помните еще: «Трудовой наш долг сначала, а любовь потом»?»

«Нет». — Вера покачала головой.

«Конечно, вы это и не можете помнить».

«Ну конечно. Вспоминают только старики».

«Это было такое время, — сказал Томаш. — Вам, может, и смешно…»

«Разве я смеюсь?»

«Это было святое время», — упорствовал Томаш.

«Давайте лучше танцевать».

«И мы никому не позволим за это над нами смеяться. Это было наше время».

«Герой, — сказала Вера. — Так, стало быть, я имею дело с героем в синей рубашке и с киркой на плече, который хотел перекопать весь мир?»

«Вам это известно?» — На мгновенье он запнулся. Ему припомнилась его бесславная эпопея с бригадой, и тут же закралось подозрение. Что, если это все-таки попало в его характеристику и Верин отец прочитал, а потом однажды дома, попивая кофе, поделился с Верой и она теперь смеется над ним, демонстрируя свою информированность и свою недосягаемость для него, жалкого ассистента?

«Что мне должно быть известно?»

Музыка кончилась, и он проводил ее в буфет.

«Могу я предложить вам бокал шампанского?»

«Пожалуй, мне не надо пить. Я ведь не одна».

«А вы пьете принципиально, только когда одна?»

Он подал ей бокал. Тучи рассеялись.

«За вас».

«И за вас, — сказала она. — Не будь вы такой старый, вы были бы ничего».

«Я не старый. Я совсем не старый».

«У вас седина в волосах».

Томаш свободной рукой пригладил виски.

«Это наследственное. У моего отца тоже после тридцати была белая прядка в том же месте».

«Родимое пятно?» — Она снова засмеялась.

Он хотел сказать ей: «Если ты профессорская дочка, это еще не дает тебе права делать из меня дурака!», но вовремя сдержался. Ему даже чем-то понравилось ее подтрунивание: она критична, а это значит — у нее есть амбиции. И вдруг неожиданно для себя сказал:

«А если я подкрашу виски, вы согласитесь со мной встречаться?»

«А зачем нам встречаться?»

Она вывела его из равновесия.

«Ну, мы могли бы, например, пойти в кондитерскую. Или в кино».

«Вы мало оригинальны. Я вас представлю отцу. Впрочем, он вас наверняка должен знать».

Барта предложил ему стул.

«Присядьте», — сказал он.

Томаш сел напротив Барты. Слева от него сидел профессор Зеленый. Хотя он уже пересек рубеж шестидесяти пяти лет, жизнь и энергия били в нем ключом. Он любил слушать себя; поигрывая своим бархатным баритоном, он будто хотел дать вам понять, что безукоризненно владеет даром речи, хотя было неприятно слышать, что у него не получается — и никогда не получалось — нормальное произношение «эр».

«Ну как, натанцевались?» — обратился к нему Зеленый.

«Да, — сказал Томаш и посмотрел на своего заведующего кафедрой. — В зале нестерпимая духота».

«В самом деле жарко», — сказал Барта.

«Это вы мне говорите?» — весело рассмеялся Зеленый, вытирая носовым платком потный лоб.

«Надо бы завести климатизер, климатизер», — сказал Барта.

«Или климактерий, — сказал Зеленый. — Верочка, вы знаете, что такое климактерий?»

Вера посмотрела на Зеленого:

«А вы знаете?»

«Но у нас теперь тоже вводят климатизеры», — включился в разговор Томаш и тут же, осознав всю глупость своего замечания, покраснел.

«Это вы мне говорите? — сказал Зеленый и строго взглянул на Томаша. — Ежели хотите знать, я кое-где на своем веку побывал. В Бостоне уже во время войны были климатизеры».

«Бостон, Бостон, все у вас Бостон на уме». — Барта вздохнул и стал крутить в руке ножку пустого бокала.

В тридцать восьмом году Зеленый уехал в Бостон на стажировку. Началась война, и он счел за благо остаться в Новом Свете, как он предпочитал выражаться, и даже после возвращения не избавился от восхищения перед техническим прогрессом, который по мере его продвижения к старости постепенно редуцировался и под конец свелся к двум вещам: скоростным лифтам и устройствам для кондиционирования воздуха. Скоростным лифтам — потому, что его кафедра находилась на шестом этаже, а патерностер [12] Патерностер — многокабинный лифт с непрерывно движущимися кабинами, открытыми со стороны посадочных площадок на этажах. , имевшийся в здании, редко когда функционировал. Кабинет Зеленого выходил на юг, уже с ранней весны его атаковали лучи солнца, и, хотя он боролся с ними при помощи вентиляторов и бело-зеленых парусиновых штор, ему казалось, что он постоянно живет в тропиках, и потому носил — исключая несколько месяцев зимы — светлые и белые костюмы, чувствуя себя в них последним колониальным чиновником в окружении дикарей. Его колонией была кафедра, функционировавшая как аккуратно заведенный механизм, а дикарями — все, с кем он вступал в контакт. Томаш прекрасно понимал свое положение на кафедре, и каждая встреча с Зеленым оскорбляла его, вызывала в нем протест, но открытое выступление он каждый раз откладывал до более благоприятного момента, а уж сейчас, когда ему нужно было показать свою мужскую неустрашимость, он не мог рисковать, чтобы не оказаться в положении еще более униженном.

К счастью, заиграла музыка, и Томаш с Верой вернулись в бальный зал.

«До чего противные», — сказала Вера.

«Кто?»

«Отец с Зеленым».

«Вы так думаете?»

«Да и вы так думаете, только боитесь сказать».

Ее слова задели его за живое.

«Это я-то боюсь?»

«Если вы хотите снова со мной встретиться, вы должны забыть, что я дочь Барты».

«Забуду, если вы того желаете», — сказал он и через минуту заметил, что его движения резко расходятся с ритмом музыки.

«Простите», — сказал он, когда чуть не сбил ее с ног.

«Ты можешь говорить мне «ты», — сказала она. — И можешь называть меня Верой».

«Прости, Вера. А я — Томаш».

Они перестали танцевать и вышли из круга. Он держал ее за руку. Рука была потная, и он ощутил, как живо бьется пульс. Он повел ее к буфету.

«Ты замечательная девушка, — сказал он. — Я никогда не думал, что у Барты может быть такая совершенно нормальная дочь».