Йозеф Кот - День рождения

Войдя в кабинет, он нашел в вазе на столе свежий букет. Он ожидал этой увертюры, она повторялась каждый год в день его рождения, и молча сосчитал количество гвоздик. Их было десять. Две за каждые десять лет. Или одна за пять. Что такое год в человеческой жизни, если он стоит одну пятую гвоздики? Годы бегут, прибывают, и вдруг оказывается, что ты все еще где-то в начале, что ты не прошел и пятой части пути, хотя положено тебе быть уже во второй половине.

Снимая пальто, он заметил, что из кармана торчит вчерашняя «Вечерка». Он сам не знал, почему не прочел ее вчера. Может быть, намеренно не прочел. Не хотелось читать интервью, которое брал у него молодой, неопытный репортер. Задавал наивные вопросы, подсказывал еще более наивные ответы. Но пожалуй, именно эта наивность начинающего газетчика вовлекла его в вихрь сомнений и лишила уверенности. «Что дала ваша работа нашему обществу?» Стрельнул в него вопросом, собственно, просто фразой, которую носил в своем тощем репортерском реестре и, видимо, задавал каждому, с кем вступал в деловой контакт. Каждому? Ему вдруг представилась комическая ситуация: репортер берет интервью у парикмахера. Что бы ответил парикмахер на такой вопрос? «Я постриг семьсот восемьдесят пять тысяч триста девяносто две головы». Постриг? Постриг. Но головы снова заросли. Снова постриг. И так до бесконечности. Или задал бы такой вопрос кондуктору в поезде. «Я проверил два миллиона триста двадцать две тысячи билетов. В каждом я сделал две дырки, что составляет в итоге четыре миллиона шестьсот сорок четыре тысячи дырок». Нет, так я ни к чему не приду. Любой количественный анализ заведомо комичен. Метрдотель, пожалуйста, счет! Прошу. Так что мы кушали? Супчик один, бочок с капусточкой, одно пльзеньское пиво, бутербродик, так, это мы имеем пятнадцать двадцать, плюс десять процентов, шестнадцать семьдесят, ну, с вас это будет семнадцать, ах, у вас нет мелких, а у меня только две кроны, хорошо, значит, получается восемнадцать, благодарю покорнейше. Нет, возмутился он, не желаю заниматься арифметикой. И хотя у меня за плечами багаж из четырнадцати статей в отечественной и семи — в зарубежной печати, и работы в трех сборниках, и кандидатская диссертация в кожаном переплете, и куча обещаний и надежд, из вас, мол, Главена, кое-что получится, из вас, Главена, наверняка кое-что получится, — я должен отказаться, я должен отказаться от помощи этих вспомогательных чисел, ибо они хрупки, как лед, сначала сверкают, как льдины на предвесенней реке, но потом растворяются, исчезают в хлынувших водах, и что было, того уже нет, и даже вспоминать об этом не стоит.

Он переворачивал это и так и сяк, но все равно выходило, что на факультете его заметили только после женитьбы на Вере. До той поры он был безвестным ассистентом, вел семинары, как того требовал учебный распорядок факультета. Он принадлежал к группе педантов, которых студенты прозвали техниками-смотрителями. Прозвище задевало его за живое, но он отлично понимал, что и сам, будучи студентом, был не более высокого мнения об ассистентах и что авторитет в высшей школе зарабатывается годами и зависит от того, насколько быстро удается вам продвигаться вверх по хитроумно устроенной лестнице педагогической иерархии, которая ему, из его положения болотного лягушонка, казалась почти что непреодолимой.

Вскоре после вступления в должность Томаш пошел посоветоваться к Мартину. Мартин из Союза молодежи передвинулся уже в райком партии. Он еще больше раздался вширь и напоминал неповоротливого медведя. Но диоптрий в его очках прибавилось. Он внимательно выслушал Томаша. Потом открыл шкафчик и из-за кучи плакатов и брошюр вытащил наполовину опорожненную бутылку водки и предложил выпить.

«Давно мы не видались, — сказал Мартин. — Будто и не родня».

«Все времени не хватает, — сказал Томаш. — А потом, просто так ведь к тебе не зайдешь».

«Фантазер», — засмеялся Мартин.

«Что поделывает отец?» — спросил вдруг Томаш.

«Умер он, — сказал Мартин дрогнувшим голосом. — Давно уже умер. И смерть у него была хорошая. Лег спать и больше не проснулся».

«Прости, я не знал, — сказал Томаш, слегка ошарашенный. — Ты же мне не дал знать».

«Ладно, оставим. — Мартин махнул рукой. — Ты женат?»

«Нет», — сказал Томаш.

«И я, — засмеялся Мартин. — Все некогда».

Они чокнулись. От водки у Томаша ускорился пульс.

«Мартин, ты мне не поможешь кое в чем?»

«Помочь тебе? — Мартин смотрел на него недоумевая. Потом засмеялся. — А, ты опять с кем-то подрался?»

Томаш объяснил ему свое положение.

«Достаточно будет, если ты позвонишь. Не обязательно от своего имени. Так, вообще. Мол, райком мной интересуется. Перспективный товарищ. Понимаешь? Тебе же ничего не стоит. Просто поднять трубку».

Мартин взял со стола бутылку, закрыл плотно и убрал в шкаф.

«А зачем? Зачем мне звонить?»

И стал протирать очки — точно так же, как шесть лет назад.

«Затем, что не каждому везет, как тебе, Мартин». — Томаш уже не пытался сдерживаться.

«Если б ты не был мне братом, я бы тебя вышвырнул, — сказал Мартин. — По счастью, у меня нервы в порядке. И я тут много чего повидал. И много кого тоже».

«Прости, Мартин. — Томаш понял, что хватил через край. — Я не имел в виду ничего такого. Я не хотел тебя обидеть. Я знаю, ты человек на своем месте».

«Не надо комплиментов, — сказал Мартин. — Давай лучше о погоде. Или о бабах. У тебя есть какая-нибудь?»

«Есть», — сказал Томаш и сразу почувствовал облегчение.

Напряжение спало.

«Собираешься на ней жениться?»

«Не знаю. — Томаш заколебался. — Хотелось бы».

За Верой он ухаживал всего две недели. Они познакомились на факультетском вечере. Она сидела за главным столом, благодаря своему отцу вознесенная на недосягаемые высоты над остальными землянами. Декан Барта имел репутацию строгого и неприятного профессора. Каждый год можно было на пальцах сосчитать всех, кто сдал у него экзамен с первого захода. Студенты обходили его стороной, и даже присутствие дочери не перекидывало мостик через отделявшую его от мира пропасть. Но Томаш рискнул. Когда заиграли вальс, он подошел к столу декана, отвесил поклон и пригласил Веру на танец. Барта молча кивнул, и Томаш, ко всеобщему удивлению, вывел Веру в круг. Она не выделялась ни красотой, ни особой интеллектуальностью, но Томашу льстило сознание, что он коснулся плода с высокого дерева. На ней было голубое платье с глубоким вырезом и янтарные бусы.

«А вы хорошо танцуете», — сказал он ей, после того как они некоторое время оба молчали.

«В самом деле?»

«Меня зовут Томаш. Томаш Главена, ассистент Главена».

«А я Вера. Вера Бартова. С сентября месяца учительница естествознания».