Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Я отошел от окна. Ничего больше для моей больной я сделать не мог. Передозировка тоже приводит к нежелательным последствиям. Я зажег свет, растянулся на тахте и замурлыкал — как всегда, когда я расслаблялся, — нечто очень банальное, устаревшее и глуповатое, а именно «О-о, Рози» — песенку, о которой нынешние молодые даже и не слыхали. Допускаю, что где-то в моей комнате, может быть под тахтой, притаились, прижавшись друг к другу, штук сто таких фальшивых «О-о, Рози» с виновато ухмыляющимися мордашками. Фальшивить я научился виртуозно, увлекаясь и развлекаясь тем, что калечил эту простенькую мелодию, так же как я развлекался, едва заметно деформируя все чисто материальные или простейшие духовные контакты. Реакции эти я считал своим достижением, ибо больше не вкладывал в них досады и озлобления. Они были столь мимолетными, что презрение мое удовлетворялось, а другим я казался просто чудаком. Мое презрение! Единственное, чем я до сих пор не сумел овладеть! Единственное, что все еще требовало от меня близких к артистическим карикатурящих реакций! Иногда мне чудилось, что я его вижу — вот оно, совсем рядом, точно разверстая пасть, в которую я должен бросать пищу. Я подлизывался к нему, боясь, как бы оно не вспомнило, что два года назад я был другим человеком, и не обратилось против меня. Я надеялся, что уловлю тот миг, когда эта опасность пройдет, и закрою пасть рукой, как закрывают глаза покойнику. Тогда мое презрение переродится в нечто высшее, нечто, чему еще рано давать определение.

Образ моей больной отдалился от меня. Завтра, в воскресенье, у меня выходной. Только в понедельник я узнаю, как она чувствовала себя этой ночью. Странная это была пациентка. Когда ее привезли, санитар сказал, что видел на ее ночном столике Ветхий завет и книгу Энгельса.

Я уже сказал — то, что я представляю собой сейчас, создавалось в течение двух лет. Несколько месяцев назад я впервые испытал истинное уважение к самому себе. Может быть, это было так называемое «счастье» — не знаю, пустое и неопределенное это слово внушает мне отвращение. Произвольно упавший с неба подарок, случайно ниспосланная милость — вот что означает унизительный вопль: «Это такое счастье!» О чем, в сущности, идет речь? Об очередной издевке! О еще одном подтверждении своей неуверенности! То, что испытал я, было моим достижением, к которому я шел, невзирая на условия, одинаково принимая и удачу, и отсутствие удачи. Моей целью было достойное поведение.

Но все по порядку. Прежде всего я опишу вам одну ночь из того периода, когда я еще был тем несобранным существом, о котором я все реже вспоминаю; потом расскажу о мгновении, окончательно убедившем меня в необходимости составить себе ясное представление о собственной личности. Я научился ценить наглядность. Она помогает понять даже атмосферу сверхдуховности.

Два с лишним года назад я неожиданно узнал, что мое имя стало пользоваться известностью в определенных артистических кругах. Сказала мне об этом моя пациентка — ассистент режиссера на телевидении. Я удивился:

— Но я простой ассистент… Вот мой профессор — крупный ученый.

— Я тоже ассистент, — ответила она. — Но хотела бы добиться большего. Осточертела эта халтура на телевидении. Перейду в Киноцентр, я уже почти договорилась. Обещают дать режиссерский дебют. — Она немного помолчала и вспомнила начало разговора. — А вашего профессора никто даже по имени не знает.

Позже она привела ко мне на консультацию популярного кинорежиссера. Я заметил, что он обращается со мной как с растением из стекла или как со стеклом, сделанным из паутины, другими словами — как с необычным и особо хрупким человеческим экземпляром, которым он явно собирается пополнить какую-то свою коллекцию. В его речи преобладали звуки «ц», «ч», «ш»… Он, разумеется, не осознавал эту свою звуковую окраску, этот фонетический флер, вырабатываемый его гибкой, чувствительной натурой. Он говорил так: «Ценность вашего опыта… Чудесно. Я слышал, что чем чаще ошибки… Желания, да, наши желания… Ш-ш-ш…»

Звук «ш-ш-ш» относился к ассистентке, которая, за давностью знакомства, позволяла себе говорить громким голосом. Шиканье сопровождалось неопределенным, но милым жестом, призванным нейтрализовать назидательную нотку. Видимо, этот человек умел все превращать в игру. Я был убежден, что для него нет ничего святого. Все мое внимание сосредоточивалось на одном усилии: только бы он не прочитал мои мысли. Да, тогда я был таким. Я улыбался. Улыбался. Улыбался. Я, психиатр, тридцати восьми лет от роду, из вежливости старался, чтобы мир не замечал моих наблюдений. Все унижало меня — от голоса дикторши в половине седьмого утра: «…делаем раз, делаем два…» — до бесцеремонного звона последнего трамвая в час ночи. Тридцать восемь лет в глазах у меня стояли слезы, которые я из вежливости удерживал. Я знал еще только одного человека, столь же беззащитного.

Режиссеру я посоветовал водные процедуры. Какими путями распространялась среди этих людей моя известность? Я разбрасывался, был непоследователен и ленив. Проводил интересные опыты, но бессистемно. Контакты, которые устанавливались у меня с больными, удивляли меня самого — каким образом преодолевал я слабость своего характера? Неужто я в самом деле заслуживал свое ассистентское место, которое я занял как сын известного профессора-психиатра? Да, да, вероятно, слух об этих моих опытах… С другой стороны, они ненавидят выдвижение «по наследству», в этом я убедился, разговаривая с ассистенткой режиссера.

Режиссер пригласил меня в гости. «Не заглянули ли бы вы…» Договорились на тот же вечер.

— Как бы вы отнеслись, — спросил он, — к небольшому спиритическому сеансу?

Я согласился.

— А какое самое удобное число участников?

— Трое.

Я искренне обрадовался, что нашел в себе силы назвать маленькую цифру: мне трудно было бы вынести общение с большим числом людей его типа.

Он слегка поклонился, пожал мне руку и ушел вместе с ассистенткой. Я постоял в коридоре, пока они не отдалились метров на двадцать. Они прошли мимо двери профессора, и я обратил внимание на то, что они не повернули головы к табличке с его именем.

Попробую передать ход моих мыслей…

Я пришелся им кстати. Усердно распространяя сенсационные слухи о людях с некими мистическими способностями, они в какой-то степени пытались искупить, уравновесить свою погоню за выгодой, свои неправедные пути в искусстве. Уравновесить — в чьих глазах? Даже самые бесчувственные из них ощущают на себе обвиняющий взгляд некоего невидимого божества. И еще одна причина. Мое исходное выдвижение «по наследству» явно теряло свое значение перед моей очевидной неспособностью делать карьеру. Талантливый, но непригодный к борьбе, непрактичный, уязвимый, бесконечно непохожий на тех своих коллег, которые «симулируют общественную активность, чтобы подниматься по служебной лестнице» (это выражение ассистентки режиссера всплыло сейчас в моем сознании), — вот каким был я в их глазах. Каждый из них хотел бы быть таким, но удавалось это не многим. Я был одним из тех людей, в которых они, подчиняясь какому-то безотчетному мазохизму, искали зеркало, способное показать им знаки их собственного разложения. Казалось бы, ничего страшного, но мне предстояло узнать еще и то, как они меня ненавидят.