Димитр Коруджиев - Невидимый мир

— Понимаю, — сказал мужчина, — не можете извлечь из этого никакой нужной мысли.

— Даже не знаю, в чем тут дело, — ответила девушка. — Я думаю, что, если человеку не везет, он обвиняет все вокруг. Во всяком случае, я пойду работать в другое место.

— Что ж, правильно. Однажды вы найдете свое место и прикоснетесь к своему счастью.

— Красиво говорите, — сказала девушка.

— Не верю я, что все так безнадежно. Когда этот разговор начинался, между нами стояла целая стена сомнений, недоверия, опасений, ложных и не ложных страхов, которые нам внушает привычка определенным образом реагировать на те или иные обстоятельства. Но даже самые непреложные законы морали… Алло! — прервал себя мужчина. — Алло! Вы слышите меня? Я просто хотел сказать, что людям иногда бывает трудно честно и прямо признаться себе… Алло!.. Но мы разрушили эту стену и теперь… Алло! — повторял он в трубку, из которой доносились длинные гудки — результат случайно нарушенной связи. — Алло…

Перевод И. Сумароковой.

Когда бригадир прогнал Старика, остальные не знали, что и подумать. Всем Старик надоел вечными своими придирками, никогда он не работал там, где нужно, — думал, ею обмануть хотят, нагрузить работой потяжелее. Выбирал себе другое место и копался там под собственную воркотню. Был он сгорбленный и высокий, глаза холодные и бесцветные — глаза человека, родившегося среди голой земли и обрывов. Не такой уж он был и старик — лет пятьдесят пять или около, но в бригаде подобрались молодые ребята, занудность его, похожая на неизлечимую болезнь, их раздражала. Он словно забыл навсегда собственную молодость, и имя это, Старик, к нему пристало, будто кожа. Никто и не помнил, с каких пор оно появилось, вероятно, даже тот, кто его придумал. Одна особенность Старика раздражала особенно сильно. К кому бы ни обращался, всех он обзывал одинаково — Пётра…

У бригадира характер был тоже не сахар, со Стариком сварился чуть не каждый день. И все же, когда он сказал, что Старик должен покинуть бригаду, ребята опешили. Какой он ни будь, Старик со всеми своими странностями давно уже превратился в частицу их жизни, столь же неприятную, сколь привычную. После работы они забывали о нем, как только садились в автобус, хоть он ехал тут же, с ними, молчаливый и неподвижный, на своем постоянном месте — на широком сиденье позади всех.

Старик только что наладился копать немного в сторонке от места, которое указал бригадир.

— Тебе придется уйти из бригады, — объявил начальник.

— Чего тебе, Пётра? — не понял Старик.

— Гнать я не гоню, и тебе надо чем-то кормиться, — пояснил бригадир. — Но ты нарушаешь дисциплину, а мы дорогу строим, не что-нибудь. Будешь работать отдельно, ты и так все время вбочок норовишь. Вон там я поставил знак для тебя… Мы, как подойдем к тому месту, передвинем тебя вперед…

Все повернули головы. В сотне метров от них белелся большой платок, вздетый на кол.

Не проронив ни слова, Старик вскинул на плечо инструмент и грубым тяжелым шагом человека, привыкшего ступать по каменистой земле, отправился к платку. Даже случаем позубатиться с бригадиром не воспользовался. С чего бы такое вдруг — от гордости или от внезапно пережитого унижения? И бригадир зачем приготовил загодя белый платок? Парни молчали, большие руки неловко и как-то смущенно висели вдоль тел.

Старик и сам не знал, почему он себя повел именно так. Может быть, далекий белый платок поманил его, точно зов? «Ладно, сукин сын, — думал он. — Ладно, ты еще поглядишь у меня». Дойдя до знака, наклонился, выдернул колышек из земли и закинул его подальше. Потом оценивающе огляделся. Накануне шел дождь, и влажная земля походила теперь на человечье лицо, на котором от плохого настроения выказались все скрываемые тени и пятна. Старик сразу же обнаружил податливое местечко и обрушился на него лопатой.

В первые дни Старик был почти доволен. Работал всегда на самых удобных местах и, перед тем как начать, всякий раз возглашал: «Поглядишь ты у меня, сукин сын». Но мало-помалу он начинал чувствовать бессмысленность своей торжествующей злобы. Никто его не заставлял работать в другом месте. В те дни, когда остальные приближались, до него долетали залпы смеха. Смех его задевал. «Показать хотят, что им и без меня хорошо», — обижался Старик. Раньше, копая вместе с парнями, он и внимания не обращал ни на смех, ни на разговоры. Был начеку.

«Только и гляди, как бы не облапошили», — жаловался он по вечерам жене.

«Сторожевать бы тебе в хозяйстве, — отвечала ему она. — Нету у тебя к людям привычки».

«Заработки тут побольше», — скупо говорил Старик, и на этом разговор кончался.

Работал он сторожем — встречал кое-каких людей, перекидывался с ними словечком, да и в бригаде тоже стоял вокруг него какой-то говор — хоть его не интересовал, но рассеивал и заполнял долгие рабочие часы…

Теперь Старик был один целыми днями. Копал, согнувшись, подравнивал, махал лопатой. Ровная черная земля обступала его отовсюду. Бесстрастность цвета ее гасила озлобленность. Вечером в автобусе усаживался на обычное место позади всех, а ребята стояли, повернувшись спиной, не находя, о чем с ним заговорить. На остановках входили другие рабочие, втискивались между ним и ребятами. Старик глядел вниз, под ноги людям. Однажды, работая, припомнил какие-то желтые ботинки, прошлым вечером их заметил в автобусе. «Должно, дорогие, — сказал он себе. — Такие деньги выкидывать на башмаки…» Обувь была для него грубым и крепким приютом, защищающим ноги от мокра и грязи. Принялся высчитывать, сколько пар сносил он за всю жизнь. Присчитал сюда даже те, что таскал мальчишкой, — и каждая пара появлялась перед его глазами с удивительной ясностью. Старик почувствовал себя лучше, будто кругом обступали его друзья. Учел добросовестно и башмаки, которые носил сейчас, но так и не решил, много у него было обуви или мало… Он привык мысленно возвращаться назад, в прошлое. Делал своей жизни смотр. Вспоминал людей, с которыми был знаком. Исчислял их долго, часами, пересчитал все село, прибавил под конец и бригаду. «Может, наберется с тысячу душ», — сказал он, довольный счетом.

Проходили дни. Завидев знак, Старик говорил шоферу, чтоб остановился. Сходил, но колышек уже не забрасывал. Оставлял полоскаться на ветру белый стяг, удивительно свежий среди вспаханной земли. Так привык к его виду, что однажды, когда работал склонившись, показалось ему, что заметил человека краешком глаза — тот издалека махал ему чем-то белым. Охваченный внезапным волнением, поднял голову, но увидел только играющее в небе белое облачко.

Выскакивали иногда ящерки, останавливались и долго на него глядели, будто проверяли, как ему тут работается. Раньше Старик сердито замахивался на них лопатой, и тварюшки в ужасе разбегались. Теперь почти неосознанно он прекращал работу, наваливался на черенок, вглядываясь в гостей. Если их не было — глядел просто в землю. По колчам ползли мурашки и всякая прочая мелюзга. «Думают небось, что взбираются в гору», — говорил иногда Старик, сравнивая муравьев и кочки.