Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Он опустился на мягкую потертую кушетку возле телефонного столика, сколько он помнил себя, она всегда стояла здесь. Жена знала об этом, иной раз говорила, что, видно, кушетка и телефон были рядом с самого начала, когда в Софии насчитывалось не больше тысячи частных абонентов, с того 1908 года, когда был построен этот дом, а ее мужа еще и на свете не было. «1908» — эти цифры были выложены на полу вестибюля, каждый входящий ступал на них. Петров, как и другие старые жильцы, кто знает почему, берег эти цифры, но жены, дети, внуки и все остальные, по разным поводам приходившие в этот старомодный дом, давно не обращали на них внимания. Сейчас жены не было дома, некому было нарушить его блаженное состояние ворчаньем. А то ведь она еще заявит, что его отец нарочно поставил кушетку у телефона, потому что так же, как и сын, после каждого более или менее волнительного разговора чувствовал потребность расслабиться. И добавит, что его отец нарочно приобрел эту сверхтяжелую мебель, чтобы нельзя было сдвинуть ее с места, чтобы они вместе (мебель и муж) с годами заглушили всякое стремление к переменам даже у такого жизнерадостного человека, как она…

Петров свыкся с подобными обвинениями, выслушивал их молча и считал несправедливыми. Но они увеличивали в нем чувство неловкости, которое так часто мучило его, и он стеснялся каждого своего жеста, каждого слова. Иногда он пытался сопротивляться: «Разве я мешал тебе сменить мебель?»

Это приводило ее в бешенство.

«Да, не мешал, не мешал, но и не помогал ничем!» — кричала она.

Но сейчас жены не было, она отсутствовала не только дома, но и в его душе — вместе со всем тем неприятным, что она обычно говорила или могла наговорить. Петров погрузился в ласковое прошлое, оно прикасалось к нему детскими губами, слабыми пальчиками; таким он был — чистым, невинным существом; погрузился в плеск такой белоснежной сейчас, в его воспоминаниях, мыльной пены, превращавшей его содранные коленки в цветы — символ детства; потом радужные мыльные пузыри слились с нежной голубизной матросского костюмчика — носил ли он такой костюмчик или только мечтал купить, если родится сын…

Жена вернулась поздно.

Два дня пролетели быстрее, чем он думал, и в какой-то момент он вдруг понял с огорчением, как, в сущности, давно он живет и что одним из привычных его навыков стало ощущать течение времени и нетерпеливое ожидание уже не может его заставить почувствовать, что время словно остановилось. Но это неприятное открытие скоро забылось.

Без десяти семь начали сходиться гости. Жена Петрова знала, что они не опоздают, ей была известна их точность, «старомодная точность» — в виде исключения она восприняла от мужа это выражение. В глубине души, под слоем клокочущей неудовлетворенности, и она оставалась хорошо воспитанной женщиной, привязанной к своему мужу. И когда в три часа он вышел на кухню и попытался что-то приготовить, с обычной своей неловкостью, внезапно ей стало страшно жаль его. Выставив его из кухни преувеличенно сердитым «ты ни на что не способен», она долго колдовала над сандвичами, кремом, кофе-гляссе, купила кекс и печенье. Петров вынул из буфета оставшиеся еще от его родителей сервизы. Вдвоем они нарезали кекс, разложили сандвичи, наполнили кремом маленькие хрустальные вазочки, и в пятнадцать минут седьмого все было готово. Одноклассники Петрова входили, целовали ей руку и рассаживались, все похожие на ее мужа — немного смущенные, с пожелтелыми и уже морщинистыми, но еще не вполне старческими лицами, в отглаженных рубашках и костюмах, которые они умели носить с каким-то особенным изяществом.

Разнося тарелочки с сандвичами, чашки и стаканы, Петрова на минуту почувствовала себя частицей этого общества, и ей стало приятно. Но потом вслушалась в беседу, в часто повторяющиеся «мама», «папа», «барышня Сарыкова», вгляделась в осторожные жесты, и ей снова показались эти люди фальшивыми, хотя и не сознающими своей фальши. Зазвонил телефон. Петров поднял трубку, лицо его внезапно побледнело, а жена наблюдала, как мужчины, с которыми он когда-то, пятьдесят лет назад, сидел в первом классе центральной софийской школы, замолчали и повернулись к нему.

Милые неисправимые люди, подумалось ей. Взрослые дети, при любом испытании вспоминающие о «папе», «маме» или о своих старых первых учительницах, некрасивых барышнях, оставивших у своих питомцев впечатление, будто отказались от замужества специально, чтобы всю свою жизнь посвятить чужим детям.

Постепенно она успокоилась. Заметила, что в комнате она единственный человек, чьи пальцы не стиснуты в смущении… Они никогда не смогут уверенно накрыть что-либо ладонью, сказала она себе. Неплохие люди, но их время прошло, и в этом есть своя логика…

Волею судьбы целая группа таких людей оказалась сегодня в ее доме, и сейчас ее привычный к выводам и обобщениям учительский ум словно отдавал себе запоздалый отчет в мелочности ее стычек с мужем, который не мог быть иным, не мог измениться, всегда оставался «одним из этих». Наконец-то, после тридцати лет совместной жизни, она была готова принять все его недостатки, понять причину их неисправимости и противопоставить в своем сознании его пугливости — его же чистоту. Теперь она понимала, что он и его одноклассники действительно трогательно любят все связанное с их детством и не возвращались ко всему этому так долго лишь по недостатку воли, энергии. Они не могут не любить своего детства, потому что только тогда чувствовали себя по-настоящему защищенными. Они всегда были какими-то неуверенными, робкими. В годы всеобщей бедности и невежества они выросли в квартирах врачей, инженеров и адвокатов — сыновей энергичных крестьян, учителей и офицеров, учившихся в России. И вышли в жизнь из этих скромных апартаментов с чувством непонятного страха и обособленности, для того чтобы превратиться в Австрии, Швейцарии или Италии в следующее поколение болгарских врачей, инженеров и адвокатов и вновь вернуться в свои полутемные гнезда. Пугали их и выскочки — разбогатевшие торговцы, фабриканты, — она помнила, как те наживали миллионы, разъезжали в собственных автомобилях и с пренебрежительным снисхождением глядели на «интеллигентов», а сами интеллигенты зарабатывали в своих конторах и кабинетах столько, что едва хватало на содержание семейства и одной прислуги, но старались не утратить чувства собственного достоинства и в своем кругу наградили скоробогачей обидным прозванием «парвеню». Революция мало что изменила в их характерах — совестливые, корректные, аполитичные, охваченные каким-то постоянным внутренним испугом, они стали работать в государственных учреждениях. Постепенно они успокоились, потекли годы до пенсии. Петрова слышала не раз, как ее муж привычно именовал интеллигенцию «основой нации», но число интеллигентов росло, интеллигенция менялась, а их становилось все меньше, и волосы их редели. И вот последние уходят на пенсию (некоторые из них сейчас здесь, перед ней), неисправимо мягкие, неисправимо сентиментальные — как всегда, именно в минуты жизненных испытаний. Все они когда-то женились на юных, намного моложе их самих, целомудренных девушках, только что окончивших гимназию, их смущает одежда и манера поведения молодежи, они неловки, испытывают чувство неудобства, когда надо попросить даже о самой незначительной услуге. Все в их характерах словно подчинено неискоренимой пугливости, но она не в состоянии презирать их — в том внимании, с каким они относятся к людям, в том извечном чувстве неловкости, переплетенном с желанием никого не стеснять, есть для нее нечто привлекательное, нечто такое, что она мечтает встречать почаще в жизни…