Юрий Каракур - Фарфор

Вырвавшись из предыдущего абзаца, я зимой приехал во Владимир на поезде Москва – Ковров, который шутит, переставляя буквы, коровами на конечной остановке. В одиннадцать вечера привокзальная площадь во Владимире пустая, нехотя светят фонари, транспорт уже не ходит, и троллейбусы стоят, прижавши уши, сонные. Я вызвал такси. Водитель ехал быстро, пропустил поворот, и пришлось пробираться как-то через больницу, мимо старых девятиэтажек, фары заставали врасплох давно забытые, спрятавшиеся за сугробы дома. В подъезде у родителей поставили новую экономную систему освещения, она должна работать от простых человеческих звуков (шаги, удар сумки о перила, кашель), но обычно свет не включается, и ты поднимаешься в полной темноте. А если поставить сумки и ударить в ладоши, громко, с восторгом, лучше дважды или трижды, лампочка загорается. И так на каждом этаже – кажется, что ты аплодируешь темноте или показываешь фокусы. На третьем этаже по хлопку появился детский велосипед, на четвёртом – герань.

Ночью я стал искать бабушкин альбом с фотографиями. Он лежал на книжных полках под потолком, спрятанный от пыли в пакет. На обложке альбома по коричневому рельефному картону (вместо неба) летят три синих силуэта лебедя. Лебединый полёт должен навевать грусть, ощущение необратимого хода времени, и это, несмотря на схематичность, ему удаётся.

Бабушка купила альбом, чтобы хоть как-то упорядочить фотографии, и тут же разочаровалась: на картонной странице были сделаны надрезы, чтобы туда вставлять снимки, но наши фотографии в основном не подходили по размеру: то оказывались малы, вываливались из уголков, то велики и не помещались, гнулись лица. Мы старались пристроить как-нибудь. Приклеивать не хотелось, ведь на обратной стороне часто написана дата, поэтому некоторые фотографии мы просто складывали между страниц. Мы пытались сохранить хронологию: от бабушкиной молодости до недавней, три года назад, поездки в Новоазовск, где брат Илья стоит, так широко расставив ноги, как будто старается пошире. Страниц в альбоме было не так уж много, все фотографии явно не влезали. Бабушка начала отфильтровывать родственников, бедные племянники и внучатые племянники, которые присылали через бабушкину сестру фотографии с подписями «Любимой тёте Гале» со свадьбы, из роддома, просто из-за стола с грязными тарелками – они полетели первыми, чернобровые далёкие люди, Таня, Лора, Анечка, Павлик. Этих необязательных родственников бабушка сложила всех вместе – в братскую могилу последнего разворота. Когда я достал альбом из пакета, племянники и племянницы тут же выскользнули. Я узнал Анечку на чёрно-белом губасто-зубастом снимке, мини-юбка, кресло. На ступенях загса стояли Павлик, костюм и брови одинаково велики, и его невеста, ломкая, залаченная причёска, сдобное платье, позади торжествует фата. Я отодвинул племянников и внуков – бедные! снова! – и с осторожностью, которая всегда появляется около старых доживающих вещей, открыл альбом.

В два ряда чёрно-белые девушки. Четыре сидят на траве, каждая – в позе русалки, с наклоном влево (для них – вправо), бабушка – первая слева. Наломанные ветки с пышной листвой закрывают туфельки, и кажется поэтому, что туфельки были дурные, изношенные. Во втором ряду стоят две девушки в белом, между ними – густая, почти чёрная ветка, свисающая с низкого дерева, тонкий расчёт фотографа, потому что из-за ветки – драма: темнота отступает от молодости и одновременно нависает над нею. Причёски у девушек показывают лбы, особенно наглядно – у кудрявых. Я вспомнил каждое лицо и часики у бабушки, но больше прочих я рассматривал в детстве красивую блондинку с острым, нервным лицом, поэтому её я узнал как старую знакомую, брошка у неё всё ещё конкурирует с крупными пуговицами и нарушает симметрию блузки, но уж очень, наверное, хотелось остаться на фотографии с брошкой. Блондинка теперь стала похожа на какую-то актрису, не из талантливых. Бабушка (ведь всё ради неё) с белым воротничком на чёрной кофточке, робкая галочка выреза, на руке дефект печати, который, если напрячь глаза, оказывается родинкой, одной руки нет (за спиной у подруги), чёрные глаза, чёрные брови, чёрные волосы, усиленная фотографией смуглость. На обороте чернильные дрожащие буквы: Буденновка, 13 июня 48-го года . Я набрал эту дату в интернете и узнал, что тринадцатое июня сорок восьмого года было воскресеньем. Фотография сразу изменилась, сделалось очень жаль далёкий воскресный тёплый день, он начался с какого-то завтрака, выбор одежды, красиво причесаться, звук шагов в доме, который мы обычно не замечаем, на улице ветерок, живые лица. Сразу за воскресеньем потянулись вопросы: где это? в парке? кто фотограф? как зовут блондинку? И на секунду показалось, что можно спросить, вдруг бабушка помнит этот день. Я опешил от этой мысли, как будто обнаружилось внутри меня какое-то место, далёкая область, которая пока не в курсе, что бабушка умерла. После фотографии продолжился день: отряхнули подол, прогулка, долгий светлый вечер, ноги не болят. Я попытался выяснить, что это за место – Будённовка, усомнился в двух буквах, мне мешала шапка красногвардейца, которая всё время появлялась в результатах поиска. В конце концов я нашёл, что Будёновкой называлось с тысяча девятьсот тридцатого по тысяча девятьсот шестьдесят пятый год село недалеко от Одессы. От Новоазовска, где жили бабушкины родители, это восемьсот километров, десять часов в пути на автомобиле, в сорок восьмом году путь занимал, наверное, в два раза больше времени. Нужна была какая-то цель, чтобы поехать так далеко. Полезли новые вопросы, от которых пришлось отмахнуться.

На спине фотографии в левом уголке по диагонали (так красивее) бабушкиной рукой: май 1956 г. г. Владимир . Изгиб холодной демонстрации, вынужденные пальто, платки. Первого мая пятьдесят шестого года было одиннадцать градусов тепла, девятого мая – девять градусов, но погода приблизительная, в интернете можно найти только Москву, а во Владимире рассчитывали сами – из московской вычесть два градуса, всегда чуть холоднее. Бабушка и ещё двое позируют: красивый мужчина с немного болезненным лицом, как будто гастрит, но скорее всего, от скромности перед камерой, один глаз прищурен, галстук в мелкую клетку; полная женщина, с усилием застёгнутое пальто, лицо только начинает смеяться, косынка на середине головы, однозначный пробор, непонятное сооружение из цветов в руках; бабушка в пальто (цвет, наверное, от зелёного до коричневого – на выбор), пробор сбоку, кудри закреплены заколкой, под пальто шарфик, где-то когда-то умерший, я его не помню, чернота губ выдаёт помаду. Мальчик с шариком на шаг позади щедро, чётко улыбается в камеру. Остальные случайно попались, недозасунули руку в карман, недозакончили шаг, недозакрыли рот, за бабушкиной головой мужчина заметил фотографа и посмотрел в камеру не определившимся лицом, с которым мы обычно и ходим по улицам. Лица прохожих мы забываем быстро, даже красивые, но эти замёрзшие демонстранты оказались в плену фотографии и моей памяти. В детстве мне нравился смеющийся молодой человек, на границе фокуса удерживающий красоту своего лица, из-за близости к автомобилю я думал о нём как о водителе. Ещё дальше – толпа пятен лиц, все в нефокусе, различимы только лбы, кепки и волосы. Если всех, приговорённых стоять смирно, отпустить, то вдруг шум на улице, музыка, громкие голоса.