Юрий Каракур - Фарфор

Я устал от чужой старой жизни, но решил всё-таки поискать ящик с письмами. Мне казалось, они помогут мне что-то узнать. Я посмотрел на шкафу. Там как будто по особому замыслу хранилось всё для головы: старая мамина косметика (пыль румян, засохшая тушь для ресниц) в косметичке, в пакетах – братство беретов, купола маминых меховых шапок, одну шапку мы покупали в Кирове вместе с бабушкой Сашей, и случайно к шапке привязался продавец кировского магазина, говоривший Примерьте такую моделечку , так и сидит на нашем шкафу. Писем, конечно, не было. Я полез под письменный стол – тёмные мутные бутылки, не возродившиеся после домашнего вина. Заглянул за спинку кровати – свёрнутые покрывала и мешки с чем-то тряпичным. Я надышался пылью, раскашлялся, тяжесть всех вещей обступила меня, и мне трудно, мрачно было засыпать. Утром я спросил у мамы про такой, помнишь, ящичек с письмами тёти Муси, и мама сказала, что помнит такой, но давно его не было видно.

Я решил вернуться в Москву на вечерней электричке. Она едет медленно, останавливается на каждой станции, но сесть на неё можно на платформе, до которой двадцать минут ходьбы от дома, и не придётся добираться до вокзала. Была зима, путь до платформы через гаражи, через лес, мимо замороженных садов обещал быть тёмным, холодным, и это почему-то казалось правильным. Более того, я знал, что там будет короткий, не больше пяти минут, отрезок – после гаражей и до того момента, когда свет с платформы протянет ко мне через лес свои руки – полной темноты, громко передающей шаги. Мне хотелось оказаться в этой темноте, а не смотреть из окна автобуса на кривляющийся новогодними огнями город. Мама проводила меня до библиотеки, там мы простились, неловко поцеловавшись на глазах у каких-то подростков, и я свернул к безлюдным, напрасно освещённым гаражам. Я быстро прошёл через них и стал спускаться лесом. Тут мы с Тамарой и Тоней шли за черникой много лет назад. Фонарный свет разбивался деревьями, терял силу, и наконец наступила темнота, снег особенно отзывчиво заскрипел у меня под ботинками. Только в такой темноте, за гаражами, шаги звучат так очевидно, подтверждая то, что ты идёшь по зимней тёмной дороге. Деревья с одной стороны закончились, появились заборы садов, укороченные сугробами, чёрные бока домиков. Над садами вздрогнул свет, и темнота закончилась. А вместе с этим позади вдруг добавился торопливый скрип. Сначала я не обращал внимания, но скрип догонял меня, спутывал мой ритм, и я оглянулся: женщина с большой сумкой спешила на электричку. У платформы она догнала меня, и мы вместе, как родственники, поднялись по лестнице. Вдалеке уже стояли люди, наметив своими фигурами первые вагоны поезда: так они экономили время на Курском вокзале в Москве. Я остался в самом конце платформы, надеясь на пустой вагон, а женщина, конечно, пошла вперёд. Большие бесснежные (вчера был ветер) деревья молчали за путями. Заколотился сигнал, предупреждающий, что скоро прибудет поезд, и с этим сигналом всё вокруг стало тревожным, чувствовалось, что нужно поворачивать голову и смотреть в сторону поезда. Сморгнул яркий глаз электрички и смотрел уже не прерываясь, пристально. Это первая после вокзала остановка, поэтому электричка не успела разогнаться и тормозила с разочарованным видом. Я вошёл в предпоследний вагон. Он действительно оказался почти пустым: там сидело несколько женщин с прямыми спинами, мужик в телогрейке и двое подростков, поделивших наушники. Когда я аккуратно разложил сумки на полке (я вёз от мамы варенье, Флобера и старую хрустальную рюмку), поезд тронулся, яркая платформа быстро затонула и вылезла медленная темнота, в которой проступали только подсвеченные окнами насыпи снега вдоль путей. Я заметил своё неопределённое, неподготовившееся лицо.

В восемьдесят третьем году мама была летне, устало беременна, жизнь теснилась, и все не помещались уже в двухкомнатной квартире. Решили семилетнего Дениса отправить вместе с бабушкой в Мариуполь на два месяца. Мама купила лаконичных почтовых открыток – с одной стороны адрес (Ленин смотрит с марки нестрого), с другой – пустота для текста. Никаких картинок, самый дешёвый вариант, да и написать нужно было всего пару строк – про погоду, жив ли Денисочка и как кушает. Я нашёл эти открытки у мамы на книжных полках.

Бабушка писала исправно, что жив, жив, не утонул, не отравился, не упал с дерева, не поломал ногу, не заплывал далеко.

Дорогие Наташа и Володя, здравствуйте!

У нас всё в порядке. Денис кушает хорошо, мы с утра на море, много купаемся.

Сделали с Мусей котлет, взяли на море.

Вчера ездили к Илье в Новоазовск, повидали Ирочку.

Денисочке очень понравился солёный арбуз, не мог наесться.

Наташа, не беспокойся, кушает хорошо. Кажется, даже немного поправился.

Собирали абрикосу.

Погода хорошая.

Погода плохая, весь день дождь, так что мы с Мусей варили варенье. Денисочка молодец, помогал доставать косточки.

Как вы, мои дорогие? Наташенька, как ты чувствуешь себя? Все ждут девочку, но лишь бы всё было хорошо.

Целую.

Приезжал Федя, фотографировались.

Это кажется даже издёвкой: всё, что бабушка написала мне, это половинчатые, не скрытые от почтальона телеграммные письма о том, как кушал Денисочка в последний месяц перед моим рождением. В бабушкиных воспоминаниях он такой и остался – маленький, сложенный из беленьких косточек, с тоненькими пальчиками, кепочкой, спасательным кругом сохранённый божий дар Денисочка. И море таится глубиной вокруг него, а она стоит в чёрном купальнике и отталкивает волны обратно к фашистам.

От той поездки в Новоазовск с Денисом осталась история, которую бабушка охотно рассказывала. Поездка истлела давно, Денису сорок два года, погода испортилась, а история – торчит. Бабушка решила остановиться у брата Ильи, чтобы быть поближе к морю и не ездить час на автобусе от тёти Муси (это считалось долго, но я не мог поверить: что, вот так едешь час и – море?). Дом после смерти Агнессочки и Сафрона Ильича перешёл Илье, сёстры попытались делить и сопротивляться, но не хватило упорства. Илья женился несколько раз, кудрявые молодеющие жёны, крепкие дети, всё там перестраивал, расширил веранду, и бабушка со временем перестала обижаться. Где доведётся спать в родительском доме, гадала бабушка, когда они с Денисочкой ехали в поезде, и вспоминала скрип, стон, тиканье, если лежать в кровати ночью и слушать. Илья встретил бабушку с Дениской на «москвиче». Обнимал, хохотал, сверкал зубами. Но поселить пообещал не в старом доме, а в новом флигельке. Недавно отстроил – ну прямо для дорогих гостей. А то в доме народу полно: приехали знакомые с детьми, студент из Киева, товарищ Владьки, с девушкой, какого ещё Владьки, ну был там такой Владька, сам Илья спит на веранде, и вот как хорошо бабушке будет в отдельном флигельке. Бабушка вошла за калитку и ахнула: над грядками в огороде сушился десяток купальников, незнакомый мужчина с усами жарил колбасу под вишнями, тучная тётка в горох деловито чистила картошку на крыльце. У забора появилась летняя беседка, в ней играло радио и торчали ноги с красными ногтями. А в окнах кухни смеялись молодые голоса. Кто эти люди? Откуда они? Что это за девочка пяти лет в трусах? Ну, Галочка, давай поедим солёного арбуза! Давай же как раньше, Галка! Отдыхающие, поняла бабушка, и села за стол на веранде есть солёный арбуз. Илья отвёл бабушку с Дениской в летний флигель, который на деле оказался сараем с окном без стекла. Бабушка должна была спать на старой железной кровати вместе с Дениской, ведь он малыш ещё, семь лет, так что поместится. Бабушка провалилась в пружины с ребёнком под сердцем. Не было слышно ни гула, ни шорохов, ни стонов родительского дома, только скрип старой кровати. Так продолжалось несколько дней, но как-то ночью бабушка проснулась от странного покачивания и обнаружила, что из-под её кровати торчит зад. Зад пытался вытащить чемодан. Бабушка огрела зад ладонью и закричала, «Сволочь!» Вор извернулся и сбежал, скинул купальники в огороде. А чемодан как же? переживал я. Да не успел, говорила бабушка, я ж его как огрела и кричу: «Вот сволочь!» Раньше я рассказывал эту историю так, что бабушка пошла к Илье и сказала, что она, мол, не сраная курица и в сарае сидеть не будет, и Илья как будто поселил её в дом. Но сейчас я не уверен, не придумал ли я. Может быть, бабушка так и продолжила тревожный свой сон в сарае, может, через несколько дней поехала жить к тёте Мусе, ведь они же вместе, если верить письмам, жарили котлеты. Осталось только Сволочь! , и удар по спине, и радость от бабушкиной победы.