Юрий Каракур - Фарфор

– Что, пузыри будем пускать? – спросила мама специальным притворяющимся голосом.

– А она мне говорит такая: как же ты будешь… – изобразила кого-то женщина в костюме, тесная юбка, колени рвутся на свободу.

– Господи, ведь сейчас такие стали делать плиты, что даже если убежит что-то… – говорила по телефону, осуждая кого-то, аккуратная дама средних неконкретных лет.

– Мам, я хочу сделать снежинку, – сказала девочка, хотя лето, жара, но, может быть, именно поэтому.

– Ко мне! – хозяин позвал собаку.

– Вы мне звонили.

– Ко мне, Марти!

– Смотри под ноги!

– Смотри, собачка! Да, со-ба-чка, гав-гав.

Группа старушек, разбавленная статистически допустимыми старичками, шла по скверу. Один из старичков с видом гида указывал направление. Но это не туристическая экскурсия, а что-то другое, что – непонятно, не слышно. Встреча выживших выпускников?

– Ну кто знал, кто знал-то, – с усердием сказал по телефону пожилой мужчина, – я бы приехал тогда, извини меня, в шесть.

Где-то громко заплакал ребёнок, но я отмахнулся: детский плач малого веса, режутся зубки или хочет лимонад. С площадки доносился глухой, небольшой породы лай. Простукали по дорожке старомодные каблучки, не разговаривающие по телефону. Всё это – фоновое тиканье хорошо настроенных часов, которое не замечаешь никогда, только если вслушаться особенно, проверить пульс. Люди гуляли, разговаривали, кричали на детей, вытягивали летний день – словом, просились на задний план чьей-то фотографии. Как по заказу появились жених и невеста в сопровождении фотографа, невеста старалась красиво придерживать платье и букет. Я испугался, что навсегда попаду к ним в кадр, останусь в семейном архиве, и поспешно встал с лавки. На выходе из сквера я увидел стенды с рассказом об истории этого места, но от того, что здесь долго, век за веком (глаз успел выхватить 1685 г. ) ходили люди, сделалось тесно.

Когда я не нашёл ящика с письмами тёти Муси, меня стало преследовать воспоминание о двух сложенных в маленький прямоугольник клетчатых бумажках. Как будто у себя дома я натыкался на такое: учительский почерк тёти Муси и коричневое пятно на листе, ближе к месту сгиба. Время от времени я перебирал бумаги в шкафу, перелистывал старые, привезённые из Владимира книги, даже перетряхнул словарь литературоведческих терминов и понятий, и оттуда вывалились маленькие записки с номерами страниц и пометками, но письма не находились. И вдруг (это чувство похоже на вдохновение) я вспомнил, что на кухне в комоде хранится мой юношеский дневник. Я открыл комод и направил свет лампы на полки. Казалось, я настраиваю освещение сцены. Бабушкин фарфоровый сервиз, который я привёз от мамы, отвернулся к стене носиком, на него наступали новые бокалы и рюмки, игрушки из шоколадных яиц, высохшие морские камни, жестяные коробочки из-под чая, подсвечники, испачканные воском. И за сахарницей, в совсем тёмном месте, лежала записная книжка, распираемая всем вложенным, подчёркнуто откровенная ( как мне тяжело без тебя ), я тут же споткнулся о ненужную мне сейчас юношескую любовь, наклейки, билеты в кино, ряд 3, номер места пропал. И вот в середине ноября, семнадцатого, суббота, 22:40, ближе к концу дневника (безо всякой связи с написанным на страницах) я нашёл два письма тёти Муси, действительно сложенные в маленькие прямоугольнички, усугубляющие конверт в два раза (вероятно, чтобы не вывалились из записной книжки).

Тётя Муся жила в Горловке под Донецком и была сестрой бабушки только по отцу, дочь Сафрона от первого брака. Сразу же возникает давняя история брака Сафрона и Агнессы, бабушкиных родителей: в деревне их решили поженить, вдова и вдовец, оба с детьми, жизнь против смерти. Когда Агнесса увидела Сафрона впервые, он ей не понравился – маленький, чёрненький, сморщенный. Тут же, на пыльной дороге, и девочка Муся, фотографий их детства не осталось, и я подбираю бровки, подходящие к будущей взрослой актрисе. Но потом Агнесса и Сафрон присмотрелись друг к другу. Полюбили друг друга – не говорилось прямо, но рассказывалась история знакомства с примиряющим смехом, так что было ясно, что всё-таки полюбили, трое совместных детей, а всего выходит ну пусть девять – точно я не помню. При мне бабушка ездила к Мусе дважды, а остальное – письма. Мусе писал и я. Господи, о чём? Муся видела меня, когда мне было три месяца: новый тысяча девятьсот восемьдесят четвёртый год, сильные морозы, Муся спала на полу и однообразно шутила: «Ну что так плачешь? Мамка кушать не даёт? Совсем не кормит мамка!» Маму это раздражало, поэтому (от злости) шутка и запомнилась, остальные разговоры – растворились. Вот и вся встреча. Но специальная почтовая бумага, чернильные ручки, конверты – и я выводил «Дорогая тётя Муся!». К тёте Мусе привыкли со времён детства отца, а для меня Мусю как-то забыли состарить, и она осталась тётя Муся . Из всей бабушкиной семьи мы писали только ей. Прочие либо умерли, либо были мужчины, либо раздражали бабушку, и писать им не хотелось.

Милая сестричка Галочка, здравствуй!!

Получила твоё письмо за 10/VI, но немного задержалась с ответом. Занималась шитвом, Анечки шила шорты с жилетом, а Гали юбку модную с застёжкой впереди, они вчера т. е. 24/VI уехали во Львов, опять Галя, как руков. группы, а Анечка участник конкурса. Остались Дима и Жора, обещала на первое время им наготовить, но на все время не приготовишь они уехали на 2 недели. Хотела позвонить Лорочке узнать не пошла ли она уже в отпуск, но нигде не работает телефон. Может завтра в субботу приедут, из-за транспорта редко видимся, скучаю. Галя ближе, да и огород почти за ними я не в силах его обрабатывать, бывают почти каждый день. Теперь мне скучновато – то ночевала со мной Анечка, а Диму не оставишь, всё спешит очевидно на свидание. Из-за такой жизни забываешь всё, вот и я прошу извенить меня, Володю дорогого не поздравила с днём рождения. Желаю здоровья, терпения, выстоять в этой тяжёлой жизни и благополучия во всём. Галочка дорогая, за цены писать страшно. Молоко л. – 250–278 р., хлеб белый 164–180 одна булка, масло сливочное 5500–6000, но у нас и пенсия больше вашей в 3–4 раза. На прошлой неделе, что делалось на площадях в Донецке и в др. городах, забастовки шахтёров, транспортников, и др. Наш бендер ввёл эти купоны, а их ещё не доставили с Канады за золото эти паршивые бумажки. Шахтерам и др не выплачивают зарплату, отпускные. Пережить переживём, сейчас пошла фрукта, а там и картошка молодая. Уже мои соседи закрывают вишню-майку но нашу Жора всю вырубил, но II (начинается второй листок) ничего ч/з недельку полторы уже будет готова черноплодка, как раз к приезду Гали. Фрукты будет не мало, надо сахару много. У Гали немного запасу есть, а я свой ещё не получала за 2 квартал. Допишу письмо хочу сходить до Степановны, приглашала приехала дочь Лора с Павлодара, а ты миленькая сестричка, боишься прямым поездом. Бери с собой Лару она рискованная в поездке. Сейчас пишу, а рядом стоит ваш подарочек – приёмник, передаёт Россия поздравления с днём рождения, и перед глазами те прошедшие времена, как было хорошо, надеюсь что я всё-таки дождусь этой счастливой минутки, встречу обнему и расцелую вас дорогие. Неужели не сбудется надежда моего любимого Юрочки и он не приедит ко мне? Приглашаем не только Юрочку, но и Дениса и всех. Слушаю погоду, очевидно и у вас дождь, как передает Москва. У нас тоже участились дожди. Вчера Жора поливал уже многие (не сумел разобрать почерк, но, наверное, огурцы) он сделал с арматуры такое устройство. Что каждый рядок подвязывается и плетуться по шпагату вверх, уже цветут и помидоры кое где зацвели. Хорошая капуста, а вот перец и синие плоховатые. Вот миленькая и все мои новости, вы уже вся семья в сборе, так что теперь тебе легче. Какой же отпуск у Наташи месяц или больше? Забыла написать, что Анечка поступила в колледж, конечно, это не плохо, а вот выдержит ли она ведь каждый день так тяжело добираться в Донецк. Будьте здоровы мои дорогие. Галочка милая здоровья тебе, терпения, и надежды на лучшее. Дай бог может чуть-чуть что-то измениться, если народ возьмётся. Обнимаю целую тебя и всех. Привет от всех и всем.