Юрий Каракур - Фарфор

Я расплакался ( пошла фрукта ), достал фотографии, рассматривал поломанные слезами лица. Потом бегло прочитал второе письмо: купила масло у женщины, у которой дочка работает проводницей, и получилось намного дешевле, колбасы лежат в магазинах свободно, тоже записывались на акции, квартплата высокая, хоть и выкупила дом, поэтому надо ехать в ЖЕК самой, но добираться туда очень неудобно, потому что транспорт туда не ходит, а идти туда тяжело, мучает задышка, привет от Степановны, Зины и других женщин. Надо же, Денис был такой ласковый, а сейчас наверное у него возраст такой. Милая Галочка, твою просьбу выполню я или Галя. Когда я прочитал последнюю фразу, стало вдруг обидно, как будто не взяли купаться на озеро. О чём, о чём просила бабушка? Какая просьба? Никогда не узнать. Вопреки всякой логике я удивился, что письма эти – не бабушкины, а тёти Муси, что узнаю я только Мусины новости. Бабушкины же письма уехали в Горловку и там как-то погибли. Она (я вспомнил её позу) и писала их как будто прикрываясь, чтобы не подглядывал сосед по парте, держала прилежную ученическую спину. И почерк у неё (заполненные квитанции за электричество) был непонятный, переученная левша, притворный наклон несдружившихся букв. Бабушкины слова только водяными знаками проступают на Мусиных страничках: наверное, мамин отпуск в том году был в самом начале июня, а бабушка приходила готовить отцу и Денису, наверное, бабушка тоже жаловалась на цены, наверное, скучала по нежному в детстве Денисочке.

Моя надежда не сбылась – в гости к тёте Мусе я не ездил. Конверты её писем не сохранились, адрес тёти Муси я забыл, поэтому не мог посмотреть в интернете фотографии её улицы. Я написал в Google просто Горловка . Появились последние новости: «Возле Горловки идёт тяжёлый бой» (двенадцать часов назад) и фотографии бетонного советского здания.

Конечно, письма победили меня. Я перепечатывал их в кафе утром, перед работой, решив, что это (повторить чужой текст) – простое дело, но на приёмнике снова заплакал. Я отвернулся в окно, стесняясь слёз. Изгиб улицы уходил от ответа, отказывался объяснять огурцы, вишни, масло, общественный транспорт, сшитые юбки, одышку, квартплату, ничего не соединялось, значило слишком много и оставалось ерундой. Я пошёл в туалет, умылся, посмотрел на себя в зеркало, лицо показалось мне отцовским, начинающим новый этап. Сушилка для рук из последних сил закричала на меня. Я допечатал письмо и переулками стал спускаться к Земляному Валу. Погода была хорошей, солнце чётко, по линейке делило дома пополам: сверху яркая жёлтая часть, внизу – тёмная, не согревшаяся. Люди шли, ехали машины, и ничего не происходило, и вязко, но, как оказалось, ненадёжно тянулось время. Я попытался вспомнить свой вчерашний день. Утренние уроки, деепричастия, причастия, вш, прогулка с собакой расправляет час: мы долго, большим кругом, шли по лесу, падали иголки с ёлок, передо мной везла коляску огромная мать, умноженная курткой, пёс сворачивал в кусты, и я лез за ним, шуршали листья. Потом магазин, кофе на балконе, книга про старые московские дома. А что было за неделю до, я не помню. Я вышел на Земляной Вал и увидел женщину в чёрном пальто, из пальто показывала язык алая юбка, женщина придерживала воротник и шарф, чёрная шляпа на ней была натянута низко, с гарантией. Женщина встретилась со мной взглядом и исчезла навсегда, будет как-то жить дальше. Если её не записать, она забудется через пять минут, как и превозмогающая старуха в малиновом берете, которая морщится против ветра, как и маленькая девочка, продолжающаяся огромным рюкзаком. Мне попадались разные люди, тут же забываясь навсегда. И они забывали, наверное, сами, что ноябрьским утром шли по Земляному Валу и о чём-то думали, и о чём-то говорили. Кроме, может быть, очень счастливого человека (позвонили и сказали, что взяли на работу), очень несчастного (умерла старшая сестра) и меня (придумал, как закончить рассказ). Только нам благодаря запомнятся эти две минуты (был день такой солнечный ) на Земляном Валу ( я как раз шёл к «Курской» ) 12.11.2018 года ( как сейчас помню, понедельник ), 11:00, неспециальный рубеж, вот-вот надломится, машины несутся, не щадя зебры, 11:01, сегодня помидоры двести девятнадцать рублей, хлеб тридцать девять рублей, масло сливочное сто двадцать шесть, старого зонта на бабушкиных фотографиях я не нашёл. В голове мотыльком стучится воспоминание о летнем бадминтоне в лесу, перед дождём, но не может пробиться.

В конце мы с мамой идём в сад собирать яблоки. Пока яблочный год только нависает на деревьях, не падает. Но у нас белый налив – ранний сорт – уже созрел. Эти яблоки – самые обречённые из всех: действительно белые (ну лёгкий намёк на жёлтый цвет), мягкие, с невыраженным вкусом (рядом зреет для сравнения штрифель). Они быстро портятся, не подходят для заготовок, сохнуть не умеют – гниют, в варенье – сразу разваливаются. Из них только яблочное пюре, если вдруг маленькие дети, или съесть, раздать друзьям, упросить родственников взять сумочку. Из-за белого налива болит сердце: лежат в траве беленькие, беззащитные, скоро умрут.

И вот мы с мамой везём тележку через московскую дорогу – спешим на помощь. Проходим мимо Дома культуры, школы-интерната, спускаемся по щебёнке, тележка грохочет пустотой. Вспомнить здесь бабушку мы не можем, для этого придётся грустить, и мы вспоминаем соседку Алю, которая всего в одной букве от бабушки. Помнишь, Аля ходила в трусах и лифчике? Мама помнит. Соседка Аля в старости стала ходить по саду в нижнем белье, не стесняясь, как ребёнок. На трёх сотках построила две домушки, передвинула забор и отхватила часть нашей малины. Мы не заговаривали об этом никогда, но в душе недолюбливали Алю: ходит и лукаво так улыбается. Теперь мы всё ей простили: она лет семь назад совсем состарилась, продала сад, попопадалась маме ещё пару лет в магазине или на рынке, поблестела ещё своими лукавыми золотыми зубками, а потом умерла. Так что уж теперь-то – бог ей судья. А бабушкин силуэт всё равно ловко – в рифму к Але – проскальзывает: вот так открывала калитку.

В нашем саду когда-то варили суп на примусе, боролись с сорняками, ставили парники. Но скольких мы уже схоронили, так что и сад состарился. У соседей, говорит мама, огурцы пошли, а до меня так и не дошли. Зато мелисса дошла и не уйдёт никогда. Растёт высоко, душисто, нагло. Мама привезла её из Кирова, посадила вот у трубы, под вишней, но мелисса разрослась, накинулась на грядку. Выдернуть у мамы не хватает духу, ведь ещё бабушки Саши мелисса. Бог с ней. Зато всю зиму мама кладёт веточку в чай. Мы садимся на лавку, чтобы съесть по яблоку. У соседей стеклянная банка торчит на палке и так красиво блестит, что интересно смотреть. Там, внизу, у пруда, по железной дороге едет поезд, протяжно, грустно гудит, будто Чехов его слышит. Время от времени с белого налива срывается яблоко и, глухо вскрикнув, ударятся о землю. А соседова жена (как же её звали? кажется, Тамара) однажды проснулась ночью, пошла к железной дороге в ночной рубахе и бросилась под поезд. И почему это она? До сих пор не знаем.