Юрий Каракур - Фарфор

Оставшиеся истории всплывают сами собой, трогать их опасно, они стоят неустойчиво, не выдерживают вопросов. Отец помнит дом в Новоазовске ещё при живых Агнессе и Сафроне. Агнесса ослепла к тому моменту, а Сафрон был крепким стариком и поручал отцу собирать абрикосы, этим выделяя его из прочих внуков. А ему, маленькому отцу, было скучно, трёхмесячная южная ссылка. Ехал он туда сам, под оплаченным присмотром проводницы, открывал окно с верхней полки, и копоть паровоза покрывала его сажей. Частный дом на улице Парижской Коммуны во Владимире был на две семьи, бабушка приехала туда к сестре Вале, жене военного, оставленного на пенсии во Владимире, и там было у них три, кажется, комнаты. У тётки Вали (все звали её именно так) сложный характер, а у мужа её, Миши, больное сердце, и врачи запрещали ему пить жидкости больше половины стакана в день. Миша (не узнаю на фотографиях) до сих пор связан как-то с жаждой, с сухостью во рту. Соседка по дому, любительница выпить, спасаясь от мужа, спала зимой в сарае на копчёном поросёнке, он тёплый, и она не замёрзла. Это рассказывалось со смехом и с удовольствием от того, что никто у нас в семье не пьёт так, как эта соседка. Там же, на Парижской (коммуна не крепко держалась), тётка Валя кормила боксёра Фрама, которого дети оставили ей на время отпуска, переживала, что ест он плохо, делала шарики из каши и засовывала их прямо в пасть. Дети вернулись и не узнали: ты чем его кормила, мама?! Эй ты, толстячок! сказал Алёшка, Валин внук, проходящему мимо дома на Парижской мальчику. Над этим смеялась даже мама, это уже при ней. Ведь Алёшка сам был толстый, и надо было так найтись – сказать незнакомому мальчику эй ты, толстячок! (повторяется не меньше трёх раз за рассказ). На Парижской бабушка пошла на кухню выпить молока, только взяла стакан и посмотрела туда, к потолку, как обычно мы смотрим, когда пьём из высокого стакана, и тут же увидела в форточке голову мужика. Чего хотел мужик – не понять, но до сих пор ужас: мужик в форточке. Бабушка строила догадки, кто это был, но вычислила ли – не помню. Там же Валина обида, когда бабушка решилась всё-таки переехать в отдельную квартиру, переломить город пополам – новый район, первый этаж, большая кладовая комната, из окон видны огуречные теплицы агрокомбината, а потом переехала ещё раз – поближе к детям, на улицу Михалькова. Валя обиделась, что её оставляют тут одну умирать, и умерла, конечно, в одиночестве, в старости боялась выходить из дома в штопаном белье: упадёт на улице, привезут в больницу, где сын её Толя – главный врач, а у неё трусы в заплатках, у матери главного-то врача. Однажды зимой бабушка бежала, чтобы успеть на троллейбус, и упала, а люди в троллейбусе засмеялись, и бабушке обидно было, что люди такие злые. А кондукторша с красными губами, кокетливая пьющая женщина, благодарила, если бабушка не брала билет, но если на линии контроль, настаивала: берите, берите, контроль будет. И выжила в бабушкиных воспоминаниях. Что-то ещё совсем маленькое, насекомое, стебельчатобрюхое – мстительная оса, которую бабушка прогнала от абрикосов, а она летела за бабушкой по Парижской, догнала и укусила в семидесятых годах. А как звали соседку? И что же, на следующем поехала? Долго ждала? Плакала?

Электричка медленно ехала в темноте, спотыкаясь на частых станциях, кое-где за лесом чистосердечно светились частные дома. Люди менялись в вагоне, контролёры ходили туда-сюда, но ко мне уже давно привыкли и билета не спрашивали. Иногда нас обгонял быстрый поезд, следующий без остановок, чувствовался удар воздуха, вздрагивали окна, проносился поток смазанного света. После этого грохота наступала тишина, казалось, что нас бросили. Но вот когда все эти кусочки историй, повторяемых постоянно, с обтрёпанными краями, заканчиваются, что остаётся тогда? Из всех скобок выходит и встаёт вопрос: что делали мы пятнадцатого апреля (суббота) девяносто пятого года? о чём мы говорили тем вечером? В интернете зачем-то хранится телепрограмма этого дня: в 16:35 началась передача «В мире животных», в 17:10 – «Брейн-ринг». Днём шесть градусов, ночью – минус два. Как сидела бабушка на диване, что купила в магазине, если ходила в этот день, что вспоминала, кого видела, что напевала, когда мыла посуду, какую посуду мыла, о чём был фильм «Крутая девчонка», который показывали в 19:00? После пятнадцатого апреля наступило шестнадцатое апреля девяносто пятого года, я проснулся, а что делала бабушка? Семнадцатого апреля я пошёл в школу, это понедельник, но заходил ли я к бабушке вечером? Как будто выключили свет, и всё исчезло. А когда в самом деле выключали электричество, в этой случайно выпущенной темноте мы сидели тише обычного (не могу вспомнить, где у бабушки хранились свечи) – о чём мы говорили в темноте? Я прислушиваюсь и ничего не слышу, ну только, может быть, тягучую песню Хулио Иглесиаса из открытых летних окон, или как проезжала машина. Если хорошо потрясти, вываливается так, сказал бедняк – механика бабушкиной речи, мусорок, приправленный рифмой, она приговаривала это, выполнив какое-нибудь простое действие: включила газ под кастрюлей, закрыла морозилку, сняла пальто, надела пальто. И ещё две бабушкины фразы, каждая – тяжёлая, никакой рассказ так и не вынес их. «Ты же досмотришь меня?» – спросила бабушка и заплакала в неподходящем месте, на лавке возле продуктового магазина. Бабушка расстроилась из-за ссоры родителей, испугалась, что они разведутся и мама заберёт меня в Киров. Что я ответил – не помню. «Будем потихоньку, с передо́хами», – роковое смещение ударения в день бабушкиного второго инсульта, я уходил куда-то, а она в дверях пошутила этим ударением, и тихо, как будто старалась не разбудить кого-то, закрыла дверь. На следующий день мы собирались к родственникам, но так уже никогда и не поехали.

Летний перегретый сквер с неохотой, пугаясь шума, поглядывает на громкий Зубовский бульвар. Но чем дальше от дороги, тем тише, только общий московский гул, который даже к лучшему. Где-то там, если спускаться к метро «Спортивная», дом тёти Лары, и тётя Лара нависает над этим сквером лёгким, ничего не значащим облаком. За сеткой по собачьей площадке бегает пыльный завалявшийся шпиц, в глубине сквера хохочут, визжат карусели, но среди веселья вредничает плач. Я сел на лавку. Послеобеденная сонливая скука, слышно, как люди передвигают ноги, задевают мелкие камушки дорожки, иногда человеческие шаги усугубляются собачьими, и получается что-то преданное. Прошёл пожилой мужчина с двумя таксами, одна убежала вперёд, другая отстала, и мужчина попеременно выкрикивал два имени: «Сэмми! Марти!» Велосипед уверенно, с хрустом разрезал парк, а детский самокат лишился своего голоса, когда ребёнок устал и отдал его маме.