Александр Оберемок - Сухая ветка

Дни меняли друг друга со скоростью кадров в киноплёнке, и через некоторое время (может — один месяц, может — два года) жена забрала домой то, что было мной. Понемногу растворяясь в действительности, я стал её неотъемлемой частью и чувствовал себя немного лучше оттого, что могу размышлять спокойно. Я вдруг понял, что не так уж и беспомощен и всё ещё могу, как и раньше, сам распоряжаться собственной жизнью. Прежде всего нужно было выработать конкретный план по изменению сложившейся ситуации, так как продолжать такую жизнь я уже не мог.

Самое главное для начинающего путешественника — определить, в какую сторону двигаться. Моя цель была ясна — жизнь, жизнь полноценная: с дождём, с тёмными или светлыми небесами вместо потолка, с запахом любимых сигарет и хорошего парфюма, с теплотой и нежностью женщины… Всё было в моей власти, и стоило мне только захотеть — мир плавно тронулся бы и повернулся другой стороной, предоставляя мне ещё один шанс. И я решил повернуть этот мир, заставить его сдвинуться с места, лязгая трамвайными рельсами и натужно скрипя железобетонными стенами.

Поначалу у меня ничего не получалось. Каждый мой выход в мир был обречён на неудачу. Первый раз мне удалось выйти на проезжую часть, но автомобили ездили сквозь меня, поэтому я вернулся в постель и быстренько предпринял вторую попытку. На этот раз я не смог избежать столкновения с пешеходами — воображение отказывалось служить мне, к тому же всё портила замедленная реакция. Десятки раз я выходил из квартиры и спускался по лестнице (я принципиально не пользовался лифтом), но всегда, попадая на открытое пространство улицы, я терялся и был сбит, раздавлен и уничтожен. Тогда я решил тренироваться в подъезде. Я ходил по лестнице вверх и вниз (благо, силы на это не затрачивались), понемногу обретая уверенность, да что там уверенность — силу и могущество! Я научился уступать дорогу соседям, и иногда мне даже казалось (чудеса!), что они тоже начинают уступать дорогу мне. Спустя некоторое время я настолько преуспел в своих занятиях, что стал кивать соседям и, дождавшись ответного кивка, высокомерно удалялся. Лишь после того, как я воссоздал в реальности свой образ настолько, что стал узнаваем соседями, я снова решился выйти на улицу. Там всё было так же, как и до автокатастрофы. Я шёл по тротуару, разрабатывая до совершенства и тут же узнавая вывески, магазины, скамейки в скверах, пятна света, пробившегося сквозь листву…

Я подумал, что нет лучшего способа начать общение с людьми, чем зайти в любой магазин и что-нибудь купить. Тут же я почувствовал, что в моём кармане появился увесистый бумажник…

В душной эгоистической мгле я пропустил тот момент, когда моя супруга стала совсем другим человеком. Она изменилась так, что я, вглядываясь в знакомое лицо, невольно искал в нём чужие черты (и, клянусь, находил!). Это была совсем другая женщина, не та серенькая мышка со стянутыми в жидкий блёклый хвост невыразительными волосами, на которой я женился исключительно потому, что, как мне казалось, в моей семье должен быть хотя бы один образованный человек (в то время она была аспиранткой филфака). Как хищно смотрели на меня её красавицы-подружки, и с какой необыкновенной грацией, обусловленной её потомственным аристократизмом, «породой», она, поправляя очки и немного смущаясь, садилась в мою шикарную машину! Отчётливо помню наши первые свидания, её мешковатый свитер крупной вязки и тёртые джинсы (сквозь призму моего состояния события десятилетней давности оказываются более чётко различимыми, нежели недавние, видимо рассеянный луч моего взгляда назад концентрируется в тонкую и мощную линию). Потом — свадьба, рождение дочери, сына. Как безропотно она отказалась от карьеры ради семьи! Именно тогда, наверное, я и полюбил её всем сердцем.

Забота о маленьких детях и больном муже полностью легла на её хрупкие плечи, так как мои деловые партнёры вычеркнули меня из памяти, а мой номер из своих телефонов ещё в день автокатастрофы. Белые черви угрызений совести точили моё бесчувственное тело. В том, что жене приходилось так страдать, я винил свою собственную глупость. Иногда я проклинал даже день нашей свадьбы и рождение детей (именно я настаивал на этом). О, если бы я мог покончить с собой! Если бы мне представился такой шанс, я бы ни секунды не колебался! Но физическая невозможность совершить суицид превращала мысли о смерти в насмешку, в издевательство над самим собой.

Отношение детей ко мне со временем изменилось. Если раньше наша семилетняя дочь часто сидела у моей постели, держала меня за навсегда онемевшую руку и делилась своими проблемами и радостями, то сейчас она старалась не замечать меня. Если её глаза случайно встречались с моими, она поспешно отводила взгляд, словно чего-то стыдясь. Четырёхлетний сын же, наоборот, проявлял к моей персоне всё более нездоровый интерес. Сначала он (когда никто не видел) пытался ударить меня чем-нибудь тяжёлым, но это вскоре перестало приносить ему наслаждение, и его методы постепенно приобрели более изощрённый характер — он начал щипать меня и колоть иголками. Однажды, после очередной экзекуции, я так выразительно посмотрел на него, что этот взгляд выдал меня с ног до головы.

— Мама, мама! — закричал он. — А папа притворяется!

— Что? — спросила жена, входя в мою комнату.

— Папа притворяется, он всё понимает!

— С чего ты взял, — она слегка шлёпнула его, — иди, поиграй с сестрой. — Она села на угол кровати и посмотрела в мои глаза.

— Убей меня, — попросил я взглядом, — так всем будет лучше.

Не знаю, как так получилось, но она вздрогнула, будто все мои невысказанные слова легко читались в зрачках моих глаз.

— Нет, — тихо сказала она, — я не могу.

— Сделай это, ты же сильная, — не унимался я.

Она заплакала и вышла из комнаты.

На следующий день состоялся ещё один наш «разговор».

— Ты понимаешь меня?

Я моргнул.

— Ты хочешь умереть?

Я снова моргнул.

— Но ты же знаешь, как трудно мне это сделать.

Я сказал ей, как смог, что всё понимаю, но больше не могу причинять ей страдания. Кажется, она меня понимала.

— Я люблю тебя, — сказала она.

Вечером она звонила кому-то и долго о чём-то просила вполголоса. Затем она подошла ко мне и сказала всего два слова:

— Я попробую.

Мои глаза, превратившиеся в орган речи, поблагодарили её.

Как я сожалел тогда, что эвтаназия запрещена! Мне казалось дикостью, не достойной цивилизованного общества, лишать человека права распоряжаться собственными жизнью и смертью. Внутри меня кипела бессильная злоба на всех и вся, но всё же я был твёрдо уверен, что моя жена найдёт способ помочь мне.