Гарик Осипов - Товар для Ротшильда (сборник)

Всех гостей магазина я не разглядел. Они толпились в соседней комнате вокруг накрытого стола. Мне не хотелось их раздражать. Я поставил зонтик под вешалку и огляделся. В противоположном углу поверх компьютера выглядывала круглая голова. Человек за столом либо спал, либо что-то старательно вычитывал с экрана, по крайней мере, он не шевелился. Судя по всему, окна магазина выходили во двор, и свет горел в нем целый день. Было слышно, как Жабе подносят штрафной.

Десять лет назад хозяином «Стереорая» был Морис Мелентьев. Магазин торговал «компактами», в ту пору неподдельные они стоили дорого. Неоперившиеся пташки ходили, капризничали, но брали. Продавцы и покупатели обдавали друг друга перегаром через прилавок, маленькие воришки в свободное от порносъемок время норовили вытащить из корыта компакт, украденный в такой же лавочке, где-нибудь в Нью-Йорке. Свиного вида конкурент приходил и, напялив арабский платок, привезенный из Эмиратов, танцевал «барыню». Конкурент-свинья финансировал издание книжек о славянском происхождении нибелунгов и притворялся фанатом группы «Испуганные крысы», игравшей что-то радикальное… Говорили, будто Свинья в пьяном виде время от времени давит прохожих своим побитым, похожим на тапок на колесах, шевроле.

Неожиданно для всех Морис Меленьтьев бросил бизнес. Все: склад, помещение, машина — переходит в другие руки. Водитель Игорь, участник холостяцких кутежей Мелентьева, говорят, не мог себе простить, что не он подвозил хозяина к злополучному клубу в ту дождливую ночь. Морис, вылезая из машины, провалился в водосточный колодец.

Дождь припустил. Нарастающий шум воды обострил воцарившуюся в магазине тишину. Только бы они не стали предлагать мне выпить. Три ужасных дня возвращения к жизни после последней пьянки надолго отбили у меня охоту глушить водку с кем попало. Куришь потом одну за одной, лезешь к из третьих рук достающимся женщинам, точно слепой безмозглый дятел. А под утро приходят библейские персонажи и кто за какое место вытаскивают тебя под ближневосточное солнце похмелья, будь оно проклято.

Но эти меня не позовут. Я стараюсь избегать разговоров по душам с ровесниками. Эти «бабушки» любят притворяться глухими, предостерегать, указывать на всевозможные недочеты, пропетые «мимо кассы» ноты. Магазин между прочим музыкальный, послушать что-нибудь? Я подошел к ближайшему ящику с пластинками и наклонился, листая обложки. Это были большие, вновь вошедшие в моду, альбомы. Названия, известные мне, гремели минимум лет двадцать-двадцать пять назад. Может быть, у них есть какой-нибудь ранний Chicago?

Да… и вот сидят две таких сорокалетних обезьяны за третьей (она уже не лезет) поллитрой, и грозят друг другу указательным пальцем под нос, точно дают понюхать: вкусно пахнет?

Я откинул матовую крышку проигрывателя, поставил пластинку на диск: «Слушайте, как он у вас включается? — спросил круглую голову, не оборачиваясь, — А?!» — повторил я вопрос, когда пауза затянулась. Я обернулся — кресло за компьютером было пусто. Видимо он вышел, пока я рылся в пластмассе. Наконец заиграла музыка. Я почему-то представил тихую после долгого дождя ночную улицу в свете высоких фонарей. Мокрые решетки над входом в подземелье, шлепки по лужам, и неясный силуэт, прошмыгнувший в полуметровый зазор. Чем они теперь торгуют? Джаз, классика. Много классической музыки для потрепанных жизнью «быков» и ларечников. В разгар бабьего лета сюда приезжал камерный оркестр Лютинского. Полный зал. На последний ряд балкона долларов пять стоили билеты. А на первый ряд сто и даже больше.

Вчера хотел посмотреть по телевизору «Тайник у красных камней», фильм отменили, вместо него пустили запись из филармонии — этот ебаный гад Мишель Легран. Камера бродит по залу, точно собирает несъедобные грибы. Дамочки 70‑х годов — утолщенные краской челки, в глазах что-то страдальческое. Подбородки подняты вверх, уголки губ опущены вниз. Скрипки поют: Тю-рю-рю, рю-рю-рю-рю…Скорбные минетчицы 70‑х годов, велосипедные седла макушек. Хорошо, что я уже давно ничего не слушаю…

Жаба за стеной повысил голос. Используя театральные интонации, он, похоже, уговаривал охранников пойти и взять еще водки: «Только не надо вот этих…»

…Одну из слушательниц я опознал. Вряд ли она приперлась за свои. Кто-то водит. Она подцепила в Киеве араба, и упиздила с ним туда. Потом, видимо что-то начудила не то, потому что назад драпала так, что рейтузы трещали.

«Я, кажется, забыл свой зонтик!» — в коридоре послышался голос, каким у нас давно не разговаривают, такие голоса можно услышать разве в старых фильмах. Первым показался человек с аккуратной головой, он торопливо прожевывал какую-то закуску. «Оркестры у нас здесь», — проговорил он и похлопал пятернею по плотно забитой полке. Следом за ним показался пришедший с дождя поздний посетитель.

Кого он мне напоминает? — подумал я, едва посмотрев в его сторону. Это был высокий, с меня ростом, но кажущийся выше, джентльмен скандинавского типа. В очках, с подстриженной бородкой, в сером пиджаке, в галстуке. Несмотря на все эти старомодные вещи, было в нем что-то неряшливо-рассеянное, что-то от сумасшедшего профессора. Он с нарочитым благоговением раскинул объятия перед полкой с пластинками: «Сколько их! Боже мой, сколько их! Вся молодость!» У него запонки — отметил я. Охранники, пьющие за Димитровский поселок, такого должны ненавидеть больше, чем меня или Жабу с его оскорбительным панибратством. Предков этих охранников привозили из колхозов автобусами на утренние представления в цирк: «Сидайтэ тато, сидайтэ мамо». А этот джентльмен явно посещал другие места. Интересно, с какой целью он сюда явился, что собирается натворить? Я почувствовал к нему симпатию без желания знакомиться ближе, вроде той какую вызывает актер на экране. Несмотря на определенную долю шутовства в его поведении, за фасадом легкомыслия угадывалось солидное, с энтузиазмом добытое образование, привычка настойчиво и умело идти к поставленной цели. Должна существовать область, где он известен, как специалист. Как непререкаемый небрежный профессионал.

«Трубачи, саксофонисты, романтика и лунный свет, — бормотал он без стеснения, грубо вытаскивая обложки, чтобы прочесть название, — Твистующей Ребекки здесь конечно нет, и быть не может? — спросил он сам у себя и, кивнув себе же, ответил — Не может. А как насчет Захариаса? Надеюсь, есть хотя бы Берт Кампферт», — вздохнул он, поправляя съехавшие при кивке очки. Щеки и нос у него раскраснелись. Либо джентльмен под градусом, либо зачем-то делает вид, что хмельной. Обмывали открытие и тому подобное… Девять дней одного года… Нет, он не напоминал советского «коллегу», расщепляющего добрый атом. На кого же все-таки он похож?