Гарик Осипов - Товар для Ротшильда (сборник)

Но главное письмо настигает Свинью следом за теткиным отказом: «Лебедушка — агент Севастьянова». Свинья дочитал и пожалел, что его выходили. Ему не в радость были даже поступающие в отделение азеры с пробитыми головами, жертвы погрома.

Лебедушка — агент Севастьянова. «Виниловую рухлядь» отдают под «Овощной». Перелом окорока подстроила она, смазав лестницу «поросячьей слизью» и, потопав, изобразила спотыкание поросячьими ножками по ступенькам. Имущество движимое и недвижимое отходит к Лебедушке по закону. Лексус заколдовала тоже она — внутрь кресла замурован опарыш из выкидыша. Врачи удалили Свинье здоровую половину желудка. Духовный отец поросенка — Севастьянов.

Причем это конечно лунный младенец. Ублюдок Федор. Соскребли, собрали в пузырек с пола в церкви жидкий стул дрищущей суки, смешали со спермой повешенного кобеля…

В палаты вошла сестра милосердия. В руках она держала поднос, на котором было что-то накрытое салфеткой, возможно кукла-голыш… «Хрю-хрюхрю, хрю-хрюхрю», — напевала она закрытым ртом. Свинья дергает головой влево вправо: люди добрые, помогите! Но соседние койки оккупированы окровавленными мусульманами, а они не понимают, о чем поется в ее песне.

…и накачав Свинью с заживающим переломом окорока радедормом, в соседней комнате уложили Лебедушку, подсунув ей под гузку образ, осуществили с помощью пульверизатора закачку. Так был сделан лунный поросенок.

Недаром, нет, недаром сквозь туман чудилась уничтожающая своей краткостью недопетостью фраза: Как Лебедушку раскулачили…

«…положили на кровать, захуячили», — пропел Осовцов с таким огоньком, что Севастьянов захлопал в ладоши и стал отбивать тапком ритм. Осовцов постоянно вставлял в эту частушку имя намеченной жертвы. Так когда, не выдержав травли, удавился фотограф Ян, по кличке Яшка-артиллерист, из Мюнхена прилетела спасать архив его кузина Наумовна. Осовцов следил за выносом гроба со скамейки через подъезд. Что он напевал? «Как Наумовну раскулачили…». И Севастьянов точно так же притопывал ногой в дорогом, но уже ободранном английском лапте.

Архив Артиллериста расхватали за границей меценаты. Старик Яков «щелкал» малолеток. Говорят, выходило это у него с настроением. «Ребеночек Жюли, что умереть мечтает». Ребеночек, если ему дают выжить, мечтает сбривать лишние волосы дорогим лезвием. У карлицы, что выиграла фен на маскараде Пурим-шпиль, волос пер даже из поясницы — косметологи такое явление называют «жопный ошейник». Тем не менее, кто-то рвется точить свой бараний карандаш и в такой точилке. Ни одна из фотомоделей Яшки-артиллериста не повесилась, не сошла с ума. За что травили человека? На пороге мирового признания он задергал себя до удушья в ванне, оставив на кафеле коричневым маркером лимоновское: «Я ебал вас в рот… Люди!»

Севастьянов и Осовцов назначены Лебедушкой главными экспертами по наследию Свиньи, частично залитому говном, пролившимся не в назначенный срок. Словно нечистоты поторопились и решили заранее оплакать небезразличное им, но обреченное существо.

Ма́рия Гусь то священность моя…

9–15.05.2002.

Здесь трезвость. Дядю Калангу поить бесполезно, он и так спился. Зайцев проиграл квартиру Колосу и бродит, со слов Стоунза, по трубам. Выпивать не с кем. Разве что с Сермягой. Но пить с Сермягой — все равно, что пьянствовать со свежевырытой могилой. Рюмку себе, рюмку туда, в яму. Это тоже неполезно, даже опасно. Видимо Саше (Сермяга он не для всех) Данченко, чтоб не умер, или напротив, чтоб не ожил, нужная постоянно смертельная доза алкоголя внутри.

Чего мы ему только не носили! Маршрут к сермягиному порогу лежит мимо танка и детской библиотеки, затем мимо подземной уборной, наискосок и снова прямо. Если посмотреть с неба или из лукошка Чортова Колеса, маршрут должен походить на молнию СС. Средний подъезд, лестница, созданная для прослушивания о чем бормочут, уходя от него, курьеры. Сермяга мастер стоять в дверях и прислушиваться, словно шагнувший из рамы портрет. Поэтому спускаться лучше молча. Вот его синий почтовый ящик, а вот и крыльцо, пустая скамейка под дворовым каштаном… Не каждый выходит из подъезда живым. Указатель жильцов частенько бывает заслонен крышкой дешевого гроба, обитого по советской старинке красным сукном. Раньше Саша делал вид, якобы он не терпит покойников: «Не говорите мне про них, я человек мнительный». Теперь он желанный гость не только за поминальным столом, но и там, где, как поется в нашей версии «Леди Мадонна», кого-то «надо обмывать и одевать».

Гарик говорит, что напротив здания ТАСС стоит какая-то шашлычная «Кавказ». Там они, большие крысы собираются отмечать особые праздники, пролагающие путь к Большому празднику, когда растает туман, человечество издохнет, и людей останется ровно столько, чтобы хватило в снедь другим людям, которые будут служить крысоголовым любителям безлюдья и безмолвия в качестве подушечек для иголок. Представляю, как он расписывает грядущий «Халифат благоденствия» своим сотрапезникам, а те в ответ кивают коническим крысиным рылом. «Почему ты об этом не пишешь?» — спрашивал я его не раз. С его слов, ему важнее вовремя посрать без помех, чем написать безупречной формы рассказ или повесть. Он утверждает, будто в наше время удачный афоризм, рисунок, сделанный за несколько секунд, интереснее больших книг с идеей. Здоровые люди, считает Гарик, перебрасываются названиями — видел, знаю, чужого не прошу, у меня? Конечно есть! А у тебя откуда? Понятно, одобряю. Согласен, Доктор Ла Вей и Джейн Мэнсфилд прекрасная пара. Мне? Сейчас никто. Когда-то нравились большеротые, скуластые, косолапые. Хитрый, по-своему железный человек. Взрослая крыса, по утопленникам-поплавкам переметнувшаяся на берег грядущего. Впрочем, никто никогда не видел, чтобы он за кем-то бегал или куда-то спешил. О чем мне писать? — разводит он руками со скромностью человека, знающего себе цену, о чем рассказывать? В шкафу одни пластинки, в голове только мозг, Игорь, один мозг, то есть тут у меня явно не чердак с летучими мышами. И знаешь, меня это, в общем-то, радует.

Я помню его в этой полуподвальной библиотеке — сосредоточенный паренек в вишневой вельветовой жилетке, одну за другой одолевающий тяжелые подшивки советской периодики. В одиннадцать лет! В 72‑м году! Помню, шел я в сумерках мимо читального зала, и мальчишка лет пяти, просунув голову в форточку, крикнул: «Тетя! Дядя! Дайте молока!» Чем-то меня потрясла эта выходка, но еще больше я удивился, увидев в дверях библиотеки Гарика. «Ты оценил?» — спросил он с широкой улыбкой.