Гарик Осипов - Товар для Ротшильда (сборник)

«Дьявольски похохатывая — я парил, я бился в истериках и мастурбациях. Я глотал собственную сперму, перемежая ее глотками вина — нектар и амброзия богов». «Вот пример для молодежи!» — было написано рядом рукою хозяина, без нажима, простым карандашом. Мы при этом не присутствовали, и видеть этого не могли, но сколько раз, должно быть, взгляд дяди Коли по кличке «Петух», того, что нигде не снимает кепку-аэродром, упирался в «pale blue eyes» Лимонова за стеклом дверцы шифоньера. И кто знает, сколько раз прижимались к стеклу Сермягины губы. Может быть, Сермяга, спустив тренировочные, трется ягодицами об лакированные доски «домасделанного» шкафа, бросая вверх через плечо взгляды выпуклых глаз мультимальчика, которому окурком взорвали шарики.

Гарик приветствовал увлечение Игоря Мирошниченко этой исключительной личностью. Объект своих иронических и почтительных наблюдений при немалом количестве прозвищ они почему-то не решались назвать «общий знакомый».

Небо над парком казалось выше, хмурое, оловянное. В верхушках черных деревьев время от времени шумел ветер. Что это я ей зубы заговариваю, думал Игорь, словно я гангстер, который по сюжету обязан заставить, предварительно выудив нужные сведения, жертву выпить отравленный виски. Он все еще не мог переварить недовольно-удивленное: «Алё-о-оо» в трубке. Выдумывает. Смоляное чучелко рождает затеи. Де Фюнес в платке рязанской бабы. А под платком толстая седая волосина-макаронина. Один глаз полузакрыт, и если оттянуть веко, выкатывается мутная капля. Без платка и шубы — едкий запах шампуня, нехороший, так пахнет запоздалое лекарство. И от загривка, до постоянно сырой поясницы, покрытой водорослями волосков, куда не добирается ручонка с бритвой — вонь, этническая вонь. Туловище отсутствует, конвейерная сборка, совместное производство. Пятно под левым ниппелем, сургучное, как подметил бы крупный романист. А размеры — чернильница, блядь. А голосок — с таким во ВГИК за взятки не принимают: «Я же жь страшько». Святые угодники! Легче вообразить, как рейсхфюрер СС обнимает Алину Витухновскую: Вы горячи и я горяч, ну и так далее [13] Найди они друг друга, и кто знает, возможно судьба целых народов сложилась бы иначе. . Акцентище такой что… не акцент, а просто абажур из шкурки вонючки, сколько его не мой, прогреется от лампочки и снова смердит. Татуировка есть такая — «вот что нас губит», а надо бы «вот что нас душит». Смард есть смард.

— Машины гниют. Женщины и машины прогнивают в одинаковых местах.

— Вау! А надо мной жiвут слоны. Музыка — сплошной Казаченко. И курят, дым с площадки заползает мне под дверь. Bother.

— То он в бронзе, а то он в мраморе. То он с трубкой, а то без трубки… Глядите-ка, оленя подреставрировали, заднее копытце у него совсем было отбито, торчал кусок оголенной проволоки… На танцплощадку зайдем? Дубы все обреченнее. Все плотнее проступает холод мертвого космоса. У группы «Горячий шоколад» была поразительная песня Cicero Park (is dyin'out). Дайн'аут — жутью веет, правда — вымирает. Ледяной ветер внешней могилы выламывает рельеф живого прошлого. А глобус вертится под ножками капризных паразитов. Им за капризами не видна гибель того, что достойно вечности, и гибель этих мест требует жесткой мести, одинаково ледяной, точно удар в нужную клавишу. «В джазе главное вовремя ебнуть». Как и в фильме ужасов. Чтобы вызвать шок и оставить ужасающий след. То он с трубкой, а то без трубки… Мы не далеко ушли? Вы не устали? А «трубки» у Сермяги украли. Вынесли.

— Да! кто!?

— Один сумасшедший. Какое легкомыслие. Дубовая листва гуще лежит на тропинках. Я всегда отмечаю это, гуляя здесь. При воспоминаниях неизбежны самоповторы, все, кто жил в одно со мною время: Гарик, Азизян, Сермяга видели, помнят одни и те же вещи. Но каждый видел их со своей точки зрения. И если найти своеобразный ключ к этому кукольному механизму, можно его оживить, и любоваться им до бесконечности, то есть, пока не надоест. Вы знаете, если перейдем через мост и одолеем лабиринт между гаражей, мы попадем на студенческий пляж. Не знаю, почему его так назвали…

Там произошла первая встреча Сермяги с Жорой из Облздравотдела. Днем. Третий был Женя Неровный. «Кривой» — звали его более блатные. Арлазоровского типа переросток загадочного возраста, мальчик испорченный, превратившийся в назойливого дядю сразу, экстерном. Назвать его подростком не было никакой возможности.

…Так как? Давайте сходим, посмотрим, что там творится теперь, аквапарк ли полное безлюдье, место, в котором жить нельзя. Что вы там засмотрелись? А! Я тоже вчера отметил, коряга — в точности обгорелый труп, даже пальцы скрючены.

Они пошли к насыпи вдоль залива с тротуаром, ведущим к мосту, через выгоревшую танцплощадку. Одно время внутри ее устраивали собачьи бои. Всюду чернели лысые скаты, с их помощью очерчивали бойцовский ринг. Недавно к ним добавились фрагменты уничтоженных тополей. Игорь пихнул ногой одну покрышку, из нее выплеснулась вода. Люба дернулась в сторону, неприязненно, как показалось ему.

Гарику знаком этот мышонок табака. Он говорил: Ты бы мне все равно не поверил — таких ловили на отравленный хлебный мякиш в районе мусорника (здесь постепенно начинает играть Duran Duran), закачивали через жопку велосипедным насосом воздух. Речь естественно идет о рядовых, беспаспортных крысах. Этих никто не ловил, этих никто не травил, этим никто не препятствовал. Получай паспорта, меняй паспорта, бегай, мотай на ус, куда еще можно дриснуть. Если сидеть на крыльце, пить водку и подстреливать в пах и зад молодежь ее возраста, «креатив», и видеть их агонию — это бабье лето, все вокруг будет вспыхивать колдовскими красками. Солнечно, не жарко, а вокруг, регулируя скорость, шагают люди семидесятых годов. Бабье лето. На остановках шуршат плащи и кленовая листва под ногами. Нужно было только замариновать младенцев в утробах, чтобы те там так всю жизнь и плавали. Песня «Письмо матери» звучит для наших гостей первый и последний раз: Мой сын прописан в животе…

И танцплощадка была бы цела. И кинотеатр показывал бы венгерские, румынские фильмы, которые не надоедает пересматривать. Если бы разум выступил против размножения. Если бы род повыветрился, сам себя проводил бы в армию, куда-нибудь в прорубь. К рыбкам. А то вот кого я привел сюда, на пепелище, куда привык приходить один и стоять среди черных дубов, накапливать друг к другу «отравляющее чувство сообщничества»? На подъеме, поддерживая рукой свою спутницу, он снова увидел вместо танцующих девиц отслужившие свое черные покрышки.

А в это время дома у Гарика кипела страшная работа. Хотя внешне это было не заметно. Никто не смахивал паутину, не двигал мебель, за окнами эркера виднелось хмурое небо. Вертелась пластинка, рассыпая шелест ударных, щеточек, дымчатый саксофон после извилистого соло вовремя ввернул элегантный проигрыш и уступил место роялю. От такой музыки возникала иллюзия, будто за окнами идет дождь, фары автомобилей глубоко отражаются в асфальте, кромсаемом косыми струями. Игорь должен был шутя уговорить Любу лечь в багажник, где она задохнется. На пустыре с вывеской «Парковка воспрещена (кроме машины с карлицей в темном ящике)». Маленький человечек, угодивший в металлический зоб, пропахший бензином. Пролог детективной истории. И музыка подходящая. Гарик был занят сочинением письма другу, которого ожидал суд за хранение и сбыт. Вот что он писал, время от времени он поправлял скрипучую настольную лампу: