Гарик Осипов - Товар для Ротшильда (сборник)

Инфанта заметила в открытую дверь, снимая в прихожей башмачки, игрушки, разложенные на кресле в комнате, в которой с тех пор, как умерли старики Преториусы (сперва Старик Фери, а за ним и Антонина), никто не живёт — лягушку с вращающимися глазами и обезьяну с не по игрушечному пристальным взглядом. Они смотрели оттуда не девочку в прихожей. Инфанта указала на игрушки сопровождающей её девушке в чёрном. Та улыбнулась, но поспешила увести инфанту в мой кабинет…

В последствии, ближе к Андропову, чей портрет всегда выделялся сходством со стареющей рок-звездой, царевича-дебила сменил пудель-морячок с открытыми ушками, тяжёлым слоем загара на оголённых выпуклых мускулах. У туфель Морского Пуделя был мексиканский каблук. Если в их подозрения попадал лемур-нацист, помеченный мушкой и стрижкой под Вилли Поммера, собаки в надетых на голое туловище джинсовых жилетках и майках сетчатой вязки устраивали танец осуждающих глаз, по матерински скорбно и медленно кивая друг другу головой: «Ишь-шяк». Пудель-морячок обязан уметь переспрашивать: «А шо, ты хотишь сказать, что у Блекмора есть слабые вещи?»

Тыква предлагает алычу. Она у него в сумке. Эмбрион ждёт, чтобы о нём рассказали, свастика на стене, крылатая зверушка принца Ко́уры ждёт, чтобы её заметили. Знаете способ потрепать нервы мальчику лет пяти? Допустим, он говорит: «А я маме рассказал». «Расказла?» — переспрашиваете вы с насмешкой. «Рассказал!» — повторяет полусабля. «Расказла» — снова повторяете вы, будто не расслышав. «Я не сказал «я сказла», я сказал «я сказал»!», свирепеет ребёнок. «Ну вот, ты только что сказал «я сказла» — спокойно указываете вы, изображая показное дружелюбие. Полусабля краснеет и нервничает: «Я не сказал, я ска…» И так до момента, пока он не догадается и, стараясь глядеть широко раскрытыми глазами поверх вас, не вымолвит: «Ты-ы… сын погибели!» Делайте что хотите. Хотите — смейтесь. Можете убить, если уверены, что вам это сойдёт с рук. И разные тёти Поли и дяди Коли, которые, конечно, имеются у каждого сабли не доведут дело до суда. Плюс «бандюки».

Теперь даже у самой тихой послесоветской сволочи есть свой «бандюк». Раньше был знакомый КГБешник, врач на трип-пердаче и продавщица в обувном (которая чёрт знает, что требовала в обмен на «коры» по блату).

Заглянем в комнату Сермяге (Тыкве). '66-ой год, Тыкве пять лет, и его ещё укладывают днём поспать. Взрослые два дня гуляют Октябрьские. Не раз пропета «Черемшина» — песня-призрак ночных шествий. Родители отошли на автовокзал — провожать деревенских друзей. Сермяга в расстёгнутых шортах лежит на диване и вращает лобастой головою зародыша. Это шорты старшего брата и Сермяге они пока что велики. Большеголовый мальчик смотрит с дивана на собственный фотопортрет, сделанный в прошлом году и его не детские мозги содрогаются от полуденных видений грядущего будущего, когда в этом доме начнёт распоряжаться он, а мальчик с лепестковой чёлкой и бесстыжими глазами всё из той же рамочки будет наблюдать за воплощением желаний своего оригинала. Мать с отцом выпроваживали гостей, но не всех, поэтому закуску не убрали. Когда отец надевал перед зеркалом в туалете фуражку, Литтл Тыква неслышно подошёл к накрытому в «зале» столу и рванул полстакана самогона. Прошло полчаса. Он не спал. Вокруг люстры летали мясные мухи. Балкон был открыт, с улицы время от времени долетал биг-бит, молодёжь с транзисторами ломилась в сторону Дубов, где год назад начали строить ресторан. Если говорить правду, это было 3‑е мая '67‑го года. В кухне текла вода. Пахло уксусом. Кран перестал шуметь. Звякнули фужеры. Тыква повернул голову к стене и приспустил шорты.

— Нэ спышь? — порог детской перешагивает существо, которое, будь на нём белый платок, по голосу надтреснутому и немужественному можно принять за Тыквину бабушку. Но это не бабушка — дядя. Мужчина средних лет с розоватыми веками, тщательно выбритым подбородком и румяными щеками, покрытыми плотной паутиной морщинок. Он только что снял женский передник, и старательно вытер раскрасневшиеся от горячей воды руки.

— Hi, — со вздохом поворачивает голову Сермяга.

— Тоби щось почитать? — дядя берёт потёртую книжицу со старой хрущёвской ценой и опускается на диван возле пьяного племянника:

Нэ кiт, нэ… Пауза. Отвечай.

— Нэ кiт, нэ собака, — пробует угадать Тыква.

— Якый ще «собака»? — нежно упрекает дядя, который в шиньоне, обведёнными синькой глазами, в колготах со стрелками и на шпильках (у родичей Сермяги небольшой размер ноги) выглядит, может быть, не молодой, и не очень смазливой, но, по крайней мере, искренне хотящей понравиться тётей.

— Нэ кiт, нэ тхир — скажить що за звир?

— Иижачок — нетерпеливо называет любимый сорт вафель эрегированное дитя.

— Bipно, — задыхаясь от нежности, шепчет дядя-тётя, и кладёт руку на то, в чьих не детских размерах он имел возможность удостовериться уже не раз, — Пора кончать маскарад. Батькы не повынны цього знать, алэ…

— Гучик, гучик, — мальчик Недетский Лоб (Хуй) притворяясь двухлеткой, капризно канючит, показывая пальцем на блюдо с прошлогодними солёными огурцами.

Проходит тридцать пять лет. Все утопленники похожи на Элвиса. Мимо скамейки у самой воды пробежала крыса. Я раскрыл зелёную книжечку и вдруг увидел, ко мне приближается Тыква. Приблизительно в том же месте, где пятью годами ранее, присев на корточки, и от этого ещё более жутковатый, он извлекал из земли какие-то корни. По мере его приближения ивы должны были окраситься кровью, а вода в реке стать прозрачной, но окружающие меня предметы сохранили обычный вид, я только пожалел, что не помочился, прежде чем сел почитать. Второстепенный роман Германа Мелвилла «Израиль Поттер». Тыква, способный уместиться в тумбочке, мужчина-бобыль, многих вместо себя отправил на тот свет. «А я ещё не ложился, — хвастает он в запое и добавляет — блядь, на хуй, блядь». Сейчас он трезв, одет в чистую рубашку по сезону и настойчиво угощает меня алычой, не говоря, откуда она.

Синяя сорочка, коричневые брюки, коричневый пиджак, царство небесное. Увидев книжку, Тыква говорит: «Помнишь Николку, малыша, того, что спиздил твой подарок — книжку Тома Финляндского? Пошёл его папа в День Победы погулять. Нет и нет. Выловили в Гандоновке на четвёртый день». Получается, пока трещал, словно замкнувшие провода, фейрверк, он лежал на дне, которое не видел живой человек, любуясь мёртвыми глазами в компании краснопёрок днищами снующих над ним лодок. Тайна гибели субмарины «Курск». Поклонников Тыквы не интересовал Клод Франсуа, но, увидев рыжего Кло-Кло по телевизору, они с ходу признали в Тыкве его двойника. Поджаристый француз (говорят, живота не бывает у тех, кто в младенчестве перенёс клиническую смерть), когда о его существовании узнал Сермяга, страдал бессонницей, кроме того, он тяжело переживал развод, но не это подтолкнуло его с эстрады в могилу. Тайна гибели любого — это частица загадки по имени Сермяга, Тыква, Нападающий. Клод Франсуа погиб (крючник сунул ему в руку мокрый хвост: «Держи, Кло-Кло!» Это называется «оголённый провод») — Тыква остался. Сегодня он охотник за алюминием и не выходит без кусачек и магнита, рыщет он не только по земле, рыщет он и по морскому дну. Ему дана власть вытаскивать из самого ничтожного отверстия многометровую глисту провода. Он уходит туда, а появляется оттуда, и чудовищная сила вредить, портить, отнимать не убывает в его скреплённых шарнирами мохнатых ручках. Сермяга пожирает беззащитные цветные металлы, как незрелые фрукты и ничего — не дрищет, не исходит поносом. Вот он семенит по дну к обречённой субмарине, ни дать, ни взять — подводный зомби грызёт сонную акулу. Сделав свое дело, он вынырнет, и будет спать в луже целебного пота, и никто не поверит, и не избавит от него человечество. В подводной ондатровой шапке, усевшей до размера тюбетейки, вооружённый покрытыми плёнкой глазами, сексуально разношенных ботиночках и носками «уотерпруф», шерстяная муфта которых обрывается точно в том месте, где тыквины голени начинает покрывать собственный волос, похожий на водоросли проклятого водоёма…