Олег Хлебников - Заметки на биополях [Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве] [сборник litres]

Не это ли привело к трагедии Слуцкого – его восьмилетней медицинской депрессии, основным симптомом которой было категорическое нежелание участвовать в литературном процессе и даже разговаривать с людьми на любые не бытовые темы?

В одном из последних стихотворений, написанных перед самой болезнью, Слуцкий, отвечая на поставленный самому себе вопрос «А чем теперь мне стать бы?», говорит:

Борис Абрамович по поводу отношения своего исповедника к себе отнюдь не обольщался. Какое уж тут могло быть причастие!

Конечно, одной из главных причин болезни Слуцкого стала смерть самого близкого ему человека – жены Тани:

И все же его уход из литературной и общественной жизни нельзя объяснить только этой невосполнимой утратой.

Он не хотел и не мог проживать нашу новейшую историю, которую предвидел и в которой не находил места ни для себя, ни для поэзии вообще, как он ее понимал:

И – еще страшнее и определеннее:

А основные составляющие поэтического дара Слуцкого – скрупулезная честность перед собой и больная совесть – оказались как ни странно необходимыми условиями его болезни. Он не мог позволить себе не осознавать происходящего и забыть о том, что мучило:

Это, несомненно, об истории с Пастернаком.

Кстати, еще один поэт фронтового поколения Александр Межиров говорил, что, уверен, сам тогда поступил трусливее Слуцкого: чтобы только не оказаться на том собрании, где уничтожали Пастернака, улетел в Тбилиси, а оттуда на такси уехал в Ереван – дабы наверняка не нашли. Словом, нельзя судить одно время с позиций другого.

А Слуцкий, как будто отвечая Межирову, написал:

И еще. Можно сказать, что «известный советский поэт Слуцкий» оказался самым значительным антисоветским поэтом. И разгадка этого парадокса только в том, что отнюдь не будучи врагом советской власти и электрификации всей страны, Слуцкий писал и о той и о другой правду – так же как о войне (еще до «окопной прозы»), о довоенном терроре, о сталинизме вообще, о послевоенном государственном антисемитизме, о маразме застоя…

Читатели узнали эту правду Слуцкого только в годы перестройки – благодаря усилиям его добровольного секретаря, литературного критика Юрия Болдырева, составившего и опубликовавшего множество журнальных и газетных подборок и несколько книг поэта.

И что такое реальное, осязаемое бессмертие поэта, мы увидели тоже благодаря Болдыреву. Слуцкого уже не было в живых, а его новые (!) для читателей стихи продолжали выходить несколько лет – с частотой, которая и не снилась большинству, так сказать, действующих поэтов. (Поэтому есть высшая справедливость в том, что сейчас прах Юрия Болдырева покоится рядом с прахом Бориса Слуцкого на Пятницком кладбище в Москве.)

Так во второй раз к Слуцкому пришла слава – хотя он этого уже не увидел.

А первый ее приход датирован 1957 годом, когда вышли его первая книга стихов «Память» и первая большая статья Ильи Эренбурга о Слуцком в «Литгазете».

Тогда же, на волне ХХ съезда, были опубликованы его ставшие знаменитыми стихи о Сталине: «Бог» и «Хозяин». Но прошло совсем немного времени и эти стихи уже стало невозможно включать в сборники.

Вот и получилось, что для большинства Слуцкий многие годы оставался автором «Лошадей в океане» (спасибо Виктору Берковскому, написавшему замечательную песню на эти стихи).

Напоследок хочется процитировать еще одно стихотворение Слуцкого, во многом объясняющее и его болезнь, и категорический уход за несколько лет до смерти из общественной и литературной жизни:

Кажется, эти стихи Слуцкий мог бы написать и сегодня – едва ли не с большим основанием. Значит, они тоже пророческие.

P. S. А еще такой вроде бы закованный в латы Слуцкий показал, куда может двигаться свободный русский стих (не в направлении верлибра), при том что четырехстопный ямб еще Пушкину надоел.

Как никто после Блока Слуцкий развил дольник (или акцентный стих). Вот, например, как легко в его стихотворении, ни чему не мешая, могут уживаться две такие строки: «Мои товарищи любили жен» и «Мои товарищи не любили жен» – несмотря не только на противоположные смыслы, но и на «лишний» слог во втором случае. Это из его блестящего стихотворения «Ключ», которое сам Слуцкий в последние годы не читал:

И т. д.

А за «и т. д.» – эти самые жены «серые и однообразные, как дождь», которые «…становились символами тягот, / статуями нехваток и очередей».

Словом, для русской поэтики (и, конечно, поэзии) Слуцкий сделал не меньше, чем для русской истории: показал их истинную перспективу – в одном случае прямую, в другом – обратную.

P. P. S. Вскоре после знакомства со Слуцким я написал о нем такой стишок, мне этот уже очень давний стишок невольно напомнил Евтушенко, включив наряду с «Кубиком Рубика» в свою радиоантологию русской поэзии: