Wind-n-Rain - Костолом

Из пуль, что он выпустил, две задели Яна, и обе — в грудь.

Хозяин оседает на землю, на свою землю, его рубаха меняет цвет, а в уголках губ уже скапливается кровь — прострелено лёгкое. Его глаза будто сделаны из чёрного хрусталя — блестят, в них стынет агония. Рядом падает разряженная двустволка, а из раскрытой ладони катятся на землю два бесполезных патрона. И лишь выбежавшая из укрытия Алиса видит чуть дальше:

— Смотрите! Он уезжает! — И тычет пальцами в машину.

Подхватив под руки, Ксения заталкивает девочку обратно во двор. Уже там, схоронившись поодаль, они замечают, что Ольга покинула своё укрытие. Встрепенённая выкриком дочери, она отрывается от брата, к которому бросилась, едва узрев того поверженным. На её одежде — лёгких расклешённых брюках цвета индиго и молочно-белой шёлковой блузе — его кровь. Она поднимает ружьё и собирает патроны, умелым движением тонких пальцев отправляя их в срезы, наводит прицел… Отдача сильна, но её хрупкое тело двойным содроганием едва ли тронуто. Между ней и противником — дымовая завеса. Вялый полуденный ветерок разгоняет её, открывая обзор, расчищая путь — Ольга бросает ствол и шагает через порог калитки. Обратно возвращается с раненой собакой на руках — к мазкам чужой крови на блузе добавляются новые. Кладёт псину на траву, сама падает рядом. Прижав колени к груди, она скукоживается, становится совсем маленькой. Её плечи дрожат, а плач глухо тонет в разрываемой на части груди. Время теряет счёт, а девушки, застывшие в сторонке, не спешат давать ему ход — они знают, Ольга вернётся сама. Когда сможет.

— Где ты так научилась? — спрашивает Ксения. Как долго длилось это небытие? Никто не знает — Ольга рыдала так, как рыдают лишь раз в жизни, казалось, она никогда не остановится, но она остановилась — слёз больше нет, нет больше сил на них. Осталась только боль.

— У меня муж… военный, — произносит Ольга, едва шевеля опухшими губами.

То ли случайно, то ли намеренно, на вопрос она не ответила. Муж-военный может научить держать оружие в руках, но стрелять в живого человека, не дрогнув и веком, не может. Такому конечно учатся, но не у мужей.

Захлопывая калитку — то, что за уже не представляет угрозы, потому что за нет ничего живого, — Ксения крепко жмурится, стараясь перебороть себя, победить щемящее желание заглянуть за… Увидеть его. Но чувствует — не надо оно ей. Она привела его на хвосте, она привела с собой смерть.

— Ян… — Опускаясь на корточки перед целителем, она долго всматривается в его лицо, что, кажется, теряет краски, а ведь прежде казалось, что красок в нём и не было. Его глаза широко распахнуты, в них не чувствуется укора — слишком ярко они блестят. Его грудь тяжело вздымается, и если вслушаться, можно уловить, как в проделанных пулями отверстиях гуляет воздух, завывает тоненько, словно попавший в западню ветерок, с бульканьем — то в нём беснуются капельки крови. — Прости меня… Прости. Я всё испортила. Только держись — мы сейчас вызовем скорую… — Она тянется в карман за мобильником, и едва тот оказывается в её ладони, как его тут же отнимают.

Внезапностью чужого касания Ксения плюхается на задницу, смотря на Ольгу снизу вверх. Ольга кажется ей исполином, неземным великаном, затмевающим собой небо.

— Мы не будем звонить в скорую. Не сейчас, — тихо поясняет она и отправляет чужой мобильник в свой карман.

— Почему? Мама! Почему ты не вызываешь врача? — Алиса бросается к матери.

— Потому что, — отвечает Ольга несмело, запинаясь, гоня из горла предательскую хрипотцу. — Потому что если его увезут в реанимацию, он может умереть там.

— Мамочка, о чём ты говоришь! Дядя Ян не умрёт! — визжит мелкая, повисая на материнском плече.

Но Ксюха понимает Ольгу верно. Он может умереть — это главное. И он должен умереть только здесь. А до того должен кое-что успеть.

— А если всё-таки не умрёт? — осторожно спрашивает она, чувствуя острую вину за то, что они в третьем лице говорят о человеке, что ещё здесь, с ними. — А если его можно спасти?

— Мы попробуем, мы всё попробуем, девочки. Но мы не можем рисковать. Сперва…

— Ты не поняла! А если он передаст дар, но не умрёт? — орёт Ксюха, и тут же спохватывается: этих слов при Алисе не следовало бы произносить.

— Значит, он освободится при жизни. И мы сделаем всё возможное, чтобы так оно и было, ведь тогда он сможет ещё много лет помогать ей. — Приобнимая повиснувшую на ней дочь, Ольга шепчет той в самое темечко: — Алиса. Прости. Но мы не может поступить иначе, — шепчет успокаивающе, убаюкивающе, словно не замечая, как расширяются девичьи глаза от осознания ужаса грядущей участи. — Ксения… Я отнесу Яна в дом, к печи. Пожалуйста, помоги.

— Конечно, — та неуверенно отвечает, направляясь к слабо дышащему мужчине. Она и представить не может, как они будут его нести, ведь он, должно быть, такой тяжёлый…

— Нет, ты не поняла, Ксюш. — Останавливает её Ольга, схватив за запястье. — Я сама его отнесу, а ты… Проследи чтоб Алиса не убежала.

Мрачная тишина нависает над двором. Мгновенье спустя она пронзается тихим, молебным, младенчески-канючащим:

— Ма-ам, но я думала… Я не хочу, мам! Я не хочу! Хочу домой, к папе!

И она несётся к калитке. Только куда побежит? Человека, давшего ей приют во время предыдущего побега, больше нет. А ещё там, за забором — кровь и трупы.

Стоит об этом подумать, и Ксения бросается следом, настигая беглянку в паре шагов от калитки. До сего дня Ксения никогда не видела настоящей детской истерики. Всё, что она видела раньше — боль, обиду — ничто в сравнении с актом безумия, зиждущимся на чувстве бесповоротной обречённости. Алиса бросается на землю, и даже вдвоём старшие не могут её утихомирить. Она бьёт по траве кулачками, врезает в неё носки кросовок, страшно извиваясь, она орёт так, что закладывает уши, её лицо грязно-красное, одежда перепачкана, она задыхается, рвано выплёвывая воздух через забитые влагой ноздри. Её так много и она такая громкая, что Яну удаётся привлечь к себе внимание лишь случайно. Не в силах больше наблюдать подростковую истерику, Ксения отводит взгляд и сталкивается им со взглядом хозяина. Его голова повёрнута в их сторону, а губы едва заметно шевелятся. От губ к подбородку тянется тонкая алая струйка.

— Тихо! — шепчет Ксения, совершая упреждающий взмах рукой. Алисе всё равно, но Ольга слушается и следует её зову, оборачиваясь к брату.

— Тихо! — кричит уже она, зажимая рот дочери ладонью и вскоре отпуская. Подбегает к брату и склоняется ухом над его лицом. Он нащупывает в воздухе её ладонь и сжимает её в своей, водружая себе на грудь. Так проносятся мгновения, что дольше вечности. Даже Алиса замерла в изумлении, забыв на минуту свою боль — так чисто и загадочно таинство общения брата и сестры. Наконец Ольга произносит: — Нет, ты не можешь… Нет, так нельзя! Так вообще никто никогда не делал, а если и делал… Где гарантия, что тебе повезёт? Так нельзя, не проси даже!