Надя Делаланд - Рассказы пьяного просода

В тишине и темноте к ней пришел голос. Вдохнув, как первый раз, она открыла в себе возможность новой жизни. Темной, но звучащей, обостряющей слух. В безопасности утробного уюта она доверилась голосу без борьбы. Может быть, он ей снился, но сейчас она уже не отличала яви от сна, и в общем-то это было безразлично. Она сидела, выпрямив спину, допуская, что сходит с ума, и слушала голос, улыбалась, слушала голос и, до смерти пугая мать, отвечала ему.

– Ты любишь ездить в общественном транспорте? – спрашивал голос.

– Терпеть не могу! – отвечала Марина. – Но сейчас мне в общем-то особенно и не надо никуда ездить…

– Мне сейчас уже тоже, – смеялся голос. – Но однажды, когда я ехал в маршрутном такси, я видел кое-кого, кто еще сильнее, чем мы с тобой, не любил это дело.

– Не может быть, – улыбалась Марина. – И кто же это?

– Кот.

– Кот? Кот Бегемот?

– Кажется, его звали Мавром. Правда, очень удачное имя для черного кота? То есть для кота, а тем более – черного.

– Да, звукоподражательное, – улыбалась Марина.

– Ну вот, этот Мавр, которого посадили в клетку, как птицу или тигра, так надрывался, что глупая хозяйка не находила ничего более утешительного для них обоих, чем приговаривать ему торопливое «кис-кис-кис». Несчастное животное не могло ни выйти на этот зов из клетки, ни тем более вырваться из маршрутки, увозящей клетку в неведомые дали, и терзалось все громче.

– Ты считаешь, что я похожа на этого кота?

– Да, а я на глупую хозяйку…

– Нет, на глупую не похож совсем.

– Хорошо, – улыбался голос. – Но я думаю, что в общем-то мы все иногда похожи на этого кота. Когда боимся неизвестности. Когда нам кажется, что нас посадили в клетку и везут куда-то, а мы не только не можем вырваться, но и слышим, как кто-то или что-то зовет нас, а ведь тогда сидеть спокойно и ждать конца путешествия делается совсем невыносимо.

– Да, – соглашалась Марина. – Но самое смешное, что везут-то кота всего лишь, чтобы подлечить левое ухо, которое он сам себе разодрал.

– Какого кота? – напряженно спросила мать. Она уже с минуту стояла в дверном проеме и теребила половую тряпку, скрученную в бараний рог. Поседевшие волосы были растрепаны, глаза неестественно блестели.

Марина перестала улыбаться. Ее лицо будто выключили, как лампочку.

– С кем это ты разговариваешь? – продолжала мать. Она вошла в комнату, села на диван рядом с дочерью и уложила тряпку себе на колени. – Мариночка, Маруся, ты же знаешь, меня очень пугает, когда ты так… – Мать подавила восьмибалльный всхлип.

– Она очень любит тебя, – сказал голос.

– Да, я знаю, – ответила Марина.

– Давай поговорим, я ведь всегда рядом, всегда с тобой, Мариночка. – Мать убрала влажной холодной рукой прядь волос со лба Марины. – Поговори со мной.

– Ну что – Мавр сделал свое дело? – уточнил голос испытующе.

– Да, – улыбнулась снова Марина.

– Вот и хорошо, – обрадовалась мать. – Мне, кстати, сегодня утром тетя Женя звонила. Представляешь, Сережка в субботу женится. На светленькой такой девочке, помнишь, мы их как-то с тобой видели, еще в октябре? Она беременная, на шестом месяце. Говорят, будет дочка.

– Я сочинил для тебя песенку! Про тебя! – радостно сообщил голос.

– Здорово! – восхитилась Марина.

– Щас спою, – сказал голос голосом наевшегося мультфильмовского волка (или пса?).

– Да, я тоже так рада за них, – подтвердила мать, действительно не помнящая себя от радости, потому что она уже давно не разговаривала с дочерью так долго и успешно. – Так рада…

– Спой, – поощрила Марина. – Мне еще никто не посвящал песен.

Мать, открывшая было рот, закрыла его резко и как-то некоординированно, как кукла из «Улицы Сезам».

– Господи, Господи, – горько прошептала она, поднялась и, прижав к груди задремавшую тряпку, ушла плакать.

Голос помолчал, а потом тихо запел.

Постепенно, чтобы пощадить мать, Марина научилась отвечать ему мысленно. Они говорили непрерывно, срастаясь все плотнее в бесплотности речевого акта, их диалог монологизировался, и становилось все сложнее отделить друг от друга их мысли. Голос приподнимал Марину и летел с ней над самым небом ее памяти. Ощущение полета отсылало ее в детское счастье качания на качелях.

…Мама накрутила ей волосы на шелковые ленточки – на них было нежестко спать, и, когда их снимали, локоны получались такие упругие, что делали длинные волосы короткими. Но скоро расходились и становились совсем чудесны. Марина всю ночь спала на ленточках, чтобы майским утром идти с отцом на праздник. Ей пообещали флажки и воздушные шары, нарядили и выпустили из дому – ждать. И вот она вышла во двор, оглушительно пахнущий весной. Все вокруг просто разрывалось от солнца и щебетания птиц, сердце у Марины заколотилось набирающим скорость поездом. Она стала на дремучие качели красными лаковыми туфельками и принялась раскачиваться так высоко, что едва не касалась расцветающих веток большой вишни. Секунды невесомости в крайних точках полета были особенным занывающим восторгом. Распущенные волосы метались по ее лицу, она щурилась от них, от ветра и света, от смеха и от удовольствия. И от того, что ей не нужно было ни на что смотреть, ничего видеть. Марина была слепа и счастлива…

Марина была слепа и счастлива. Если бы она знала, что потеря зрения окажется для нее источником любви и радости, она бы сама ослепила себя. Когда ее счастье стало невыносимым, когда она переполнилась им, то она просто вышла за свои пределы. Из тесноты и мрака. «Кис-кис-кис», – подумали они оба и засмеялись.

Она шагнула в свет, хлынувший со всех сторон, и зависла в воздухе невесомостью крайних точек полета на детских качелях. На руках и на платье, образовывавших ее «стеклянный» контур, светящийся и прозрачный, расползлись, исчезая, чернильные осьминоги смерти. Пронзенная светом, Марина почувствовала, что, погружаясь в него, расправляется, как сине-зеленые водоросли, которые она любила доставать из реки, превращая в бесформенный плотный комок, и снова окунать в воду, любуясь оживающей шевелюрой. Она дышала (дышала? дышала без вдоха и выдоха?) всей собой и, кажется, видела не глазами, а лицом. Нет, головой… Всем телом. Зрение было теперь ее сутью, она превратилась в зрячесть.

На диване в полуразвалившейся позе сидело ее мертвое тело, похожее на небрежно снятые в темноте усталые колготки. Слепота осталась в нем, оказавшись непроницаемой шторой зеленоватых открытых глаз, остановившихся много раньше сердца. Маленький черный зрачок был воронкой, черной дырой, втянувшей весь видимый мир в себя и не пропускающей света. Марина всматривалась в старое удивленное лицо – такое чужое, едва заметно намекающее на их знакомство и совсем уже незаметно – на родство.