Надя Делаланд - Рассказы пьяного просода

Пьяный просод потрепал меня по голове и ушел, а я осталась сидеть на траве.

Я ждала его десять лет, но он не пришел. За это время многое произошло – я вышла замуж, у меня родилась дочь, а потом сын, а потом была война. А потом мне казалось, что моя жизнь закончилась, но прошло еще десять лет.

Однажды утром я открыла дверь, чтобы вынести подышать комнатное растение, и в двух шагах увидела его.

Он был все так же сед, но стал как будто бы крепче. А вот я сильно состарилась. Наверное, со стороны мы выглядели почти ровесниками. Я вскрикнула и крепче сжала цветочный горшок.

– Здравствуй, маленькая любительница историй, – сказал пьяный просод. – Не найдется ли у тебя козьего молока?

– О, боги, я уже почти перестала тебя ждать! – воскликнула я, вручив ему цветочный горшок и заключив в объятья. – Прошло двадцать лет!

– Да, время летит быстро, я за ним не успеваю. – Он вошел в дом и осмотрелся.

– Да-да, оно совсем тебя не коснулось, ты все тот же.

Мне хотелось скорее усадить его за стол и накормить черной похлебкой. Я стала наливать ее в лекану, но пьяный просод остановил меня.

– Я не ем мяса, – и, увидев мое растерянное лицо, добавил: – Да ты не огорчайся так. И прости меня, я нечаянно отсчитал десять лет не с той стороны.

– Как это – не с той стороны? – спросила я, выливая обратно черную похлебку и выставляя на стол козий сыр, хлеб, фиги.

– Это часть моей тайны, но вот ее слишком долго рассказывать, и, признаться, я и сам не все понимаю. Но я могу рассказать тебе историю.

– Удивительно, но мне действительно хочется ее послушать.

– Разве это удивительно?

– Да, мне очень давно уже ничего не хотелось.

– Тогда слушай.

Зрение стало уходить от нее кусками спектра, по дороге ослабляя четкость пока не тронувшихся красок. Кинескоп ее телевизора садился, вечер начинался теперь с утра.

Иногда цвета возвращались к ней, но без форм, а просто раскрашивая собой воздух, зависая в нем косыми лучами неотступно заходящего солнца.

Она выходила на улицу и, как обычно, шла через парк, с опасливым вниманием глядя себе под ноги. Путь, который раньше занимал у нее три минуты, преодолевался теперь полчаса. Она напрягала глаза, но не умела понять, идет по газону или по дорожке. Она вроде бы видела дорожку – и вроде бы сходила с нее… Однажды ей сделал замечание праздный охранник, скрывавший под суровостью мундира свой выходящий за рамки должностных обязанностей интерес к женщинам. Давно готовая к этому позорному окрику, панически ожидавшая его все это меркнущее время, она ускорила шаг, оступилась – и упала, попытавшись спастись кустом шиповника.

Сначала пришлось оставить работу. Несколько месяцев она в сопровождении матери ходила по врачам. Врачи давали надежду, капали белладонну, от которой мир радужно расплывался, словно лужица машинного масла на солнце, смотрели глазное дно, брали кровь на анализ, прописывали разноцветные таблетки, назначали инъекции. Проходили дни. Врачи холодно пожимали плечами и посылали к другим врачам, которые задавали Марине много вопросов, снова назначали ей инъекции и прописывали бледнеющие и теряющие очертания таблетки. Проходили недели. Врачи холодно пожимали плечами.

Марина целыми днями сидела в полутемной комнате, иногда вставала и стояла. Потом снова садилась… Подглядывавшая за ней мать зажимала ладонью рот и так доносила жалобы и плач до телефона, по которому срывающимся шепотом говорила с подругами.

Зрение уходило.

А может быть, переходило в сны, становясь более внутренним, усиливая внутреннее. Снов было много, они спотыкались друг о друга всю ночь, торопясь распахнуться перед ней именно сегодня. А завтра начинали сниться с того самого момента, на котором прервались пробуждением. С каждым разом пробуждение все менее резко вмешивалось в их ход. Оно наступало, но сон продолжал сниться, затмевая собой все более робкую явь.

Отчаявшись получить действенную помощь от врачей, мать повела ее к знахарке. Та поводила руками, покачала головой и ушаркала на кухню погреметь посудой, включить и выключить водопроводный кран. Вернулась, неся в руках пластиковую приталенную бутыль. Бутыль равнодушно и страшно зевнула Марине прямо в лицо плезиозавром вымершей этикетки, булькнула и влажно нырнула к ней в ладони.

– Встань, дочка, на рассвете, повернись лицом на восток, помолись Господу и попроси, чтобы забрал у тебя твою хворь. Спаси тебя Господи, дочка. – Знахарка перекрестила Марину.

– Вы думаете, поможет? – обреченно спросила Марина. Ее голос почему-то обзавелся от этой комнаты плоской хрипотцой и показался самой Марине совершенно чужим. Он отразился от серванта с прозрачными створками, протиснулся между мутной шторой и подоконником и выпал в форточку. Несколько секунд спустя внизу сыто и сочно каркнула ворона.

– А вода? – сообразила уточнить мать.

Она мелко помаргивала, стараясь не замечать откровенно не впечатляющего вида знахарки, а сосредоточиться на предваривших их визит восторженных рекомендациях одной хорошей (а ее – шапочной) знакомой ее знакомого, которую она случайно (а случайностей не бывает) встретила на рынке. Знакомая поведала ей несколько исторических фактов из жизни сына своей соседки, которого знахарка за несколько сеансов (или как там это у них называется?) исцелила от болезни, которую соседка соседки, округлив глаза, шепнула бедной матери рядом с ухом. Будучи не сильна в медицинских терминах, мать Марины изрядно впечатлилась сакральным звучанием недослышанного латинизма и, не мешкая, записала адрес и телефон чудо-старухи.

– А воду пить можно… Брызгать можно, умываться ею. Глаза умывать, да, глаза – утром и на ночь. Пусть прямо наберет в ладошку и поморгает. – Знахарка пожевала тонкими губами, излучавшими вертикальные морщинки. – Если верует – то поможет, – повторила она убежденно.

Когда зрение ушло от Марины совсем, она почувствовала, как над ней опустилась крышка гроба, и странно было находиться в нем живой. Ужас и паника, уставая, перемежались периодами апатии, но восстанавливали силы и снова принимались за нее. В ней накопилось много боли.

Марина роптала. Упреки вращались вокруг своей оси, притянутые огромным непониманием, создавая вокруг ее головы кольцо Сатурна. Кольцо сжимало голову, словно кому-то было необходимо, основательно закрепив Марину в тисках, поработать над ней – подкоротить, обтесать, распилить. Сделать подходящей.

Когда работа была завершена и спутники разлетелись, отпущенные волей Мастера, Марина погрузилась в молчанье. Она сидела в темноте и распространяла тишину, как расширяется вселенная. Росла и становилась никем. Достигнув в этом предела, она остановилась, наткнувшись на свои края и на какое-то время потеряв дыханье.