Надя Делаланд - Рассказы пьяного просода

Странный Александр вышел. Наедине с собой я пожал плечами, выполнил еще несколько мимических движений, высвобождающих мои чувства, и осмотрелся.

Комната была большая и многоугольная. Кроме проема, в который вошел я и в котором же скрылся Александр, я насчитал еще четыре выхода. Три из них светились сильнее, по-видимому, выходя в застекленные комнаты. На стенах в рифму проемам висели светящиеся картины, казавшиеся окнами в другой мир. На одной колыхалось море. Я подошел к ней вплотную и различил летящую на фоне распаленного солнца чайку. Солнце все еще не зашло. «Так», – подумал я и заинтригованно направился к другим «картинам». Проходя мимо ноутбука, я с чувством запретного взглянул было в текст, но экран в ту же секунду невинно сморгнул, и на голубом глазу поплыли рифовые рыбки.

На кухне что-то звякнуло и покатилось. Я поспешно приблизился к светящемуся изображению пустыни и с пристрастием принялся его изучать. Ветер где-то вдалеке самозабвенно валял по барханам скучные нолики верблюжьей колючки. На широкополой раме лежали аккуратные горстки песка. Тарахтя чайными принадлежностями, хозяин выкатил густо уставленный двухэтажный квадратный столик.

– Я так рад гостям, – сказал он, слегка задыхаясь, как после пробежки, и рачительно составляя чашки и вазочки с квадратного на круглый.

– У вас удивительные штуки тут висят. Это что-то электронное?

– А, это… Да, чудеса техники.

Я мигом охладел к ним и поместился в кресло.

– Вы только не подумайте, что я сумасшедший там какой-то… то есть сумасшедший, конечно, но ведь любой от одиночества свихнулся бы. Даже он…

– Он? – переспросил я, придвигая к себе чашечку, на которой была набезображена какая-то стилизованная китайская камасутра.

– Он, – подтвердил он.

Я глубокомысленно хлебнул сложного травяного чаю, отчетливее всего в букете которого проступала все-таки мята… да, мята и липа… и… и выбрал в синей вазочке золотистое печенье, усыпанное мозаикой из поджаристых орехов.

– Я почитаю вам кое-что, – признался он, недоверчиво на меня поглядывая и помешивая в чашке отсутствующий сахар. – Вы не против?

Я энергично, даже с каким-то избыточным энтузиазмом кивнул и поперхнулся печеньем. Наверное, этим подсказывая в зрительный зал, что я не люблю слушать графоманов.

– Нет-нет – после, вы ешьте спокойно… пейте чай, – произнес он, грустно наблюдая за тем, как я откашливаюсь. – Чай с мятой и липой и … – он поскреб ногтем обнаженное бедро узкоглазой красавицы на чайнике, устраняя несуществующее пятнышко, – и печенья очень вкусные.

Мы немного помолчали. Я запихал в рот большую конфету, оказавшуюся курагой в шоколаде, привычно сложил фантик в маленькую книжную закладку и еще раз придирчиво оглядел чашку.

– Красивый сервиз, – одобрил я, имея в виду пошлую красавицу. – Китайский?

– Японский.

Мы снова помолчали. На лице Александра читалась некоторая досада. Он сидел, опустив глаза, и явно ждал, когда же я перестану есть.

– И часто к вам забредают случайные путники? – спросил я туповато, дожевывая очередное печенье, действительно очень вкусное.

– Случается, – улыбнулся Александр, кого-то сильно мне напомнив. Я даже перестал мысленно примеряться к новому печенью, так меня это озадачило. – Только они не такие уж и случайные. – Он посмотрел на меня внимательно, и мне сделалось неловко. Я залпом допил подостывший чай.

– Ну что? – сказал я бодро, как Дедушка Мороз на утреннике второго января. – Почитаем?

– Да, да, конечно. – Он снова засуетился, отодвигая чашку, придвигая ноутбук. – Может быть, еще чаю? – уточнил он неискренне. Я отрицательно мотнул головой и со смирением наклонил голову, готовый к слушанью, как тибетский покойник. На самом деле было даже что-то симпатичное в том, как ему не терпелось, этакая детская непосредственность. Александр разбудил монитор и углубился в молчаливое чтение.

Все-таки он кого-то очень сильно напоминал мне… Я вдруг понял – кого: моего дядю, который сошел с ума и вскоре умер. Мне было тогда около восьми лет, и мы мало с ним общались, но я отлично помню эту его манеру закидывать голову, когда читаешь, и много других мелких, недоступных описанию черт. Минут, наверное, двадцать Александр изучал, покусывая губу и пощипывая бороду, то, что собирался озвучить, пока я не привлек его внимания зычным щелком затекших суставов. Тогда он встрепенулся, вспомнил обо мне и, прочистив горло надсадным рыком, начал.

Когда он закончил и молча поднял на меня глаза, в которых еще бежали строчки, я с расстановкой произнес:

– А почему так однобоко? Почему именно писатель, а не, скажем, режиссер-драматург-актер? Или архитектор-черточка-генетик? Смотрите, как продуктивна метафора с демонстрируемым фильмом, светом от кинопроектора, находящимся сзади от зрителя и требующим обернуться, чтобы можно было осознать иллюзорность происходящего. Помните знаменитую притчу о пещере, которую Платон использовал в своем диалоге «Государство»?

Александр приподнял кучерявые брови.

– Ну, если в двух словах, то там Платон уподобляет человеческое существование ситуации, в которой группа людей оказывается в подземной пещере. Они жестоко прикованы к земле и могут видеть только то, что происходит прямо перед ними. Позади них пылает огонь и находится низкая стенка, над которой кукольники показывают марионеток – людей, животных, всякую утварь. Узники погружены в созерцание теней на стене и совершенно не осознают истинной природы ситуации. Платон также предполагает, что узники верят в то, что отголоски звуков, идущие сзади, в действительности производятся тенями. В случае с кинопроектором то же самое. Без стовосьмидесятиградусного финта наивный зритель воспринимает дурацкую фильму как реальность, актеров держит за их персонажей, вовлекается в это дело по самые ослиные уши…

– Да, с фильмой хорошо, но все-таки – писатель, потому что все, что у него есть, – это он, потому что он творит – из себя. Он нуждается в нас ничуть не меньше, чем мы в нем. Кто кому был нужен больше – автор произведению или произведение автору? Мир построен на взаимности. В общем-то он совершенно гениален.

– Мир?

– И мир тоже. Только вопрос в том, насколько он был свободен, создавая мир. Был ли у него выбор? Это не я, это еще Эйнштейн спрашивал.

– А не противный он какой-то выходит? Так вот, пусть не ради развлечения, пусть от безысходности кромешной, но устроивший всю эту мясорубку? Смерть, болезни, войны? Не жалко ему людей-то?

– Но это все он сам. И да – не ради развлечения, а от тоски и, главное, одиночества, чтобы было кому прочесть то, что написал. И ведь не проверишь же на прочность написанное, оставаясь самим собой. Приходится соблюдать правила игры, забывать себя и заново изумляться своему творенью, как чужому. А в апофеозе этой игры – не верить в свое существование. И это ее триумф. Его триумф. Ведь вы же не поверите так запросто, что мы с вами один человек? А напрасно. Вот вы думаете, что это я здесь живу, что это я читал вам только что свой рассказ. А ни фига! Читал я его сам себе или, если хотите, вы – сами себе.