Наталья Нестерова - Гости съезжались на дачу

Ее брак вроде бы точно подходил к формулировке: любовь была без радости, разлука будет без печали. Но вмешивался вечный проклятый квартирный вопрос. Степан говорил, что ему некуда деваться, не отправляться же в дедову квартиру, которая сдается под хостел, договор еще не закончился, потребуется ремонт и много-много других противных хлопот.

– Что же мне делать? – спрашивала Дуня. – Квартиру снимать?

– Как пожелаешь. Ты это затеяла.

Степан все больше напоминал домашнее животное, еще недавно ласковое и веселое. У животного стали забирать миску и коврик, показывать на дверь. Животное показало зубы и зарычало. Пока еще тихо рычало, но дальше как себя поведет?

Уйти из дома, в котором прожила всю жизнь, снимать квартиру, на которую у нее и денег-то нет, – это какая-то извращенная доброта, проще говоря, бесхребетность. Дуня мысленно строила планы один другого нелепее. Она собирает вещи Степана, отдает их соседке, меняет замок входной двери, сама удирает на несколько дней пожить к подруге. Она ставит Степану ультиматум: не съедешь – вызываю полицию, ты здесь не прописан, ты мне никто и вообще пытался изнасиловать. В первом случае Степан вызовет слесаря, откроет дверь, вернет вещи и заживет как прежде. Во втором случае он найдет общий язык с представителями правопорядка (тоже мужиками), еще и Дуню заставит против себя свидетельствовать. Разве невинный поцелуй руки или в щёчку можно квалифицировать как попытку изнасилования? Тупик. Думала, что обретет свободу, а получила коммуналку с нелицеприятным соседом.

Отпуск Дуня провела в экспедиции на Псковщине. У нее почти закрутился роман с руководителем группы, шестидесятилетним профессором, но к нему приехали немолодая жена и сын – Дунин ровесник. Поэтому, увидев в беседке Кирилла Сергеевича – очень интересного мужчину преклонных лет, Дуня своему интересу к нему испугалась. Настораживающая тенденция: ее «разбудил» Виктор Сергеевич, профессор растормошил, и теперь она станет падкой на каждого смазливого старика?

Дуня прошла до крайнего участка, она знала, что Алла Дмитриевна приехала, утром видела ее проезжающую машину. По двору бегал пятилетний внук Аллы Дмитриевны Матвей, Мотя, и футболил яблоки. Поздоровавшись и кивнув на мальчика, Дуня сказала, что как раз хотела предложить яблоки, но, очевидно, предложение неуместно. Алла Дмитриевна улыбнулась и развела руками: свои не знаем куда девать.

Обычно соседка выглядела на даче как на загородном пикнике: светлые брючки и кофточки, белые кроссовки или открытые босоножки. Траву на участке косил ей дядя Саша. Единственное, чем обустроили дачу новые владельцы – замостили плиткой дорожки от калитки, вокруг дома и площадку перед ним, на которой стояла кованая загородная мебель и вычурный мангал под крышей. На дорожке к уличному туалету, старому, напоминавшему покосившийся скворечник, поверх земли были уложены доски. Алла Дмитриевна шутила, что, собираясь сделать «капитальный ремонт со всеми удобствами», они еще долго будут скакать по досточкам.

Сегодня Алла Дмитриевна никак не походила на леди в нарядах для великосветского барбекю. Испачканные сажей джинсы и футболка с длинными рукавами, голова по-бабьи перевязана косынкой с узлом на затылке. И совсем другая улыбка. Не щедрая, насмешливо-хитрая, задорная, а усталая, через силу.

Алла Дмитриевна жгла бумаги. Почему-то не в мангале, а в старом тазике, вокруг которого стояли раскрытые коробки. Дуне показалось, что в огонь кидаются письма. Зачем жечь письма? Что должно случиться, чтобы уничтожать прошлое, свое или чужое? Спрашивать было неудобно, сразу уйти тоже.

– Пиршество яблок, – сказала Дуня. – Пир – это когда еды больше, чем можно съесть.

Соседка снова улыбнулась, опять жалко и грустно:

– Пир – это много кухарок или поваров. Я очень люблю сушеные яблоки, не те, что в сухом компоте, сморщенные дольки, а те, что сейчас продают в маленьких пакетиках, кружочками с дырочками, мягкие, ароматные.

– Мои мама и бабушка такие заготавливали, – кивнула Дуня. – Прорва работы, а времени на нее нет.

– Поэтому свои яблоки выбросим, а импортные купим в супермаркете.

– «Диалектика прозы жизни», как выражается дядя Саша. Я с мужем развелась, – неожиданно призналась Дуня. – Он не хочет съезжать.

Это было неуместно: они мало знакомы, чтобы откровенничать. О Дунином разводе мало кто знал, потому что «развелись, но живем вместе» – звучит двусмысленно и вписывается в концепцию Степана: Дуня чудит.

«Нечистый за язык дернул, – подумала Дуня. – Откуда ты, черт, взялся?»

Она нашла объяснение: реакция на горести Аллы Дмитриевны, а у той точно горести, счастливые или просто эмоционально уравновешенные люди писем не жгут. Это как встречается тебе приятельница, рука у нее в гипсе. Движимая сочувствием, ты задираешь юбку и демонстрируешь повязку, под которой замазанное йодом красное пятнышко после удаления клеща. Впрыснул ли клещ вредные бациллы, не ясно, анализ не готов. Обеим плохо и обеим хорошо, потому что обеим плохо.

– Печально, – сказала Алла Дмитриевна.

– В каждом домушке свои заворушки, как любит говорить верная спутница жизни дяди Саши тетя Оля. Извините!

Дуня постаралась улыбнуться оптимистично и жизнеутверждающе. У нее, конечно, не вышло, как у прежней Аллы Дмитриевны, но ведь и попытка в зачет идет.

Алла Дмитриевна не выполнила обещание, данное маме – уничтожить письма из черной обувной коробки, – потому что не было времени съездить на дачу. Сжигать их, заодно и документы, привезенные мужем из Киргизии, в мойке на кухне было нелепо. Точно шпионке перед провалом. Алла Дмитриевна все откладывала поездку, пока вдруг не решила, что сжечь надо и все старые письма. Это будет ее действие, поступок, про который она говорила психотерапевту. Финальная точка невроза. Аллу Дмитриевну до сих пор передергивало от воспоминания о распродаже старых писем и альбомов с фотографиями в американском доме. Как бы на месте наследников поступили ее дети? Точнее – как они поступят когда-нибудь? Что будут делать с мешками писем неизвестно от кого? С хранящимися дома черно-белыми фото, на которых и сама Алла Дмитриевна никого не знает. На снимках из ателье с серьезным видом позируют бравые военные моряки – папины сослуживцы, женщины со смешными прическами и в старомодных платьях. На оборотах снимков подарочные надписи «на память от…». Любительские фото застолий, с парадов и демонстраций. Молодые красивые лица людей, большинство которых уже в могиле. Старые фото, кажется, коллекционируют, можно пристроить. Она не будет этим заниматься, пусть озаботятся дети.

Алла Дмитриевна приказала себе не поддаваться искушению, не пытаться перечитать какое-либо письмо, но поддавалась, выхватывала, читала.