Дониэль Клейтон - Хрупкие создания

Я ничего не отвечаю, но продолжаю трясти головой. Нет-нет-нет! Этим летом я буду ходить на балетные интенсивы, как и год назад. Буду танцевать целыми днями. Избавлюсь от всех недостатков, чтобы к началу учебного года превратиться в идеал.

Буравлю взглядом бумаги, которые мама разложила передо мной. Она уже заполнила кое-какие детали. Единственная пустая строка – информация о моем отце.

– Кто он? – выпаливаю вдруг. – Мой отец? Я знаю, что он был танцором.

Она подпрыгивает на месте, словно я ее только что ударила.

– И Джун…

– Может, он не хотел бы, чтобы я ходила в обычную школу. – Ведь так говорят дети по телевизору? – Я должна знать, кто он. Ты не можешь решать за меня все.

На ее лице расползается то растерянное выражение, которое появляется всякий раз, когда мать пытается пригвоздить меня к месту. Она и правда думает, что одного взгляда будет достаточно.

– Я могу донести на тебя. – Одна из девчонок в школе вечно жаловалась на предков и упоминала об этом. – Могу даже заставить полицию принудить тебя рассказать об отце.

Это выводит ее из равновесия, я знаю. Она громко прочищает горло, просит у официанта счет и качает головой, совсем как я, только еще сильнее. И мать не может остановиться – качает и качает, словно таким образом нужные слова появятся сами.

– Твой отец… – Она старается говорить медленно и мягко.

– К тому же я не просто дублерша. Я – следующая в очереди на соло. А они важны в балете.

– Мы обе знаем, что это неправда.

Она все еще качает головой и пытается придумать, что мне ответить. Я не выиграла этот раунд. Но и она тоже.

Не могу больше выдерживать ее взгляд и поднимаюсь с места.

– И Джун! – кричит мать мне вслед.

Я сбегаю в туалет. Здесь грязновато, на полу куча мокрых следов и бог знает чего еще. Но я не могу иначе. Унитаз для меня – как знак. Глаза полнятся слезами, а рот – слюной. Опускаюсь на пол. Мое тело привыкло высвобождать содержимое желудка – не нужно совать в рот пальцы. Я исторгаю из себя все. Жидкость, гнев, еду, напряжение. Каждый раз, когда желудок сокращается, я чувствую, как с моих плеч спадает тяжелый вес, – печаль улетучивается, и на целое мгновение я становлюсь свободной.

Коленкам прохладно. Голова нависает над унитазом. Готовлюсь к последнему рывку – пустому, который покажет мне, что больше ничего не осталось. Но я не могу остановиться. Жидкость продолжает из меня изливаться. Я слышу только собственные слезы, биение сердца и музыку партии Жизели, жужжащую в голове.

Наконец поднимаюсь с пола. Открываю дверь и замираю. Мама стоит на страже. Я отступаю на шаг назад, почти спотыкаюсь. Не стоило делать этого здесь. Я же знала, как это рискованно. Нужно было подождать до общежития.

– Ох, Джун. – Мама выглядит разбитой. – Похоже, тебе нужна не школа, а больница.

Два часа спустя я лежу в своей комнате. Мы с мамой ни слова не сказали друг другу, пока возвращались назад. Сейчас одиннадцать часов. Мне пора спать, нужно отдохнуть. Или хотя бы порепетировать, раз сон не идет. Но я не могу. Столько всего произошло, и я совсем выжата. Как тут уснуть?

Спускаюсь вниз, в центральный холл. Здесь темно и тихо, хотя в одной-двух студиях все еще горит свет – значит, кто-то тренируется, рвется к совершенству, пока его не выгнали коменданты. Обычно выгоняют меня. Но сегодня я чувствую себя побежденной. Мне нужно как-то исправить ситуацию с мамой, чтобы она не вырывала из моих рук мечту… Только не сейчас, когда я так близка к цели. Значит, мне нужно найти отца.

Если мадам Матвиенко говорила правду, он мог ходить по этим самым залам. Может, мама встретила его здесь и балет действительно в моей крови. Может, я тоже своего рода наследие.

От этих мыслей мне хочется смеяться и кричать. Я стою в холле, за окнами падает снег, укрывая Верхний Вест-Сайд белым одеялом, которое уже завтра превратится в слякоть и грязь. Но сегодня – сегодня это выглядит так красиво, что мне хочется выйти наружу и почувствовать холод костьми. Вместо этого я вглядываюсь в портреты выпускников, которые жили в этих стенах, творили историю и преуспевали. Мама права. Танцоров азиатского происхождения среди них нет, хотя школа всегда с радостью принимает деньги – плату за бесценную возможность достичь триумфа на сцене. Да что вообще она знает? Сейчас же все иначе, ведь так?

Но я ищу среди этих лиц вовсе не маму. Я ищу свою вторую половину – отца, отражение меня самой. Это от него у меня такой высокий лоб и золотые крапинки в карамельных глазах? Слишком светлые волосы? Ищу свои черты в лицах белых танцоров на стене, повторяю их улыбки, примеряю выражения. Но все бесполезно. В этом темном холле я невидима даже для самой себя.

В нашей комнате горит свет. По мне видно, что я недавно плакала, но Джиджи заговаривает не сразу. Знает, что я люблю держать дистанцию. Она ходит по комнате, возится со своими бабочками, нюхает розы на столе. Легко и изящно опускается на стул, стучит карандашом по столешнице, как делает всегда, когда решает примеры, а потом роется в шкафу. Она пытается сдержать какую-то собственную радость, но ей плохо это удается. Ну вот, снова нюхает цветы. Заблаговременный подарок на День святого Валентина от Алека?

Я тут же вспоминаю поцелуй с Джейхи. Но даже это не помогает мне забыть о разговоре с мамой.

Еще немного, и Джиджи взорвется, если не заговорит, так что я громко вздыхаю, давая ей понять, что она может больше не молчать.

– Снег идет.

Джиджи выглядывает в окно. Крошечные снежинки летят вниз. Они превратили город в конфетное королевство.

– Вижу, – огрызаюсь. В желудке урчит.

Когда я была маленькой, я обожала снег. Мы с мамой надевали тяжелые зимние пальто и шли в парк в Квинсе, когда зеленые поля облачались в белое. Даже сейчас кажется, что снежинки на Манхэттене слишком тощие.

Мы играли в снежки и делали снежных ангелов, и она рассказывала мне про Корею. Мама никогда не говорила о своей учебе в балетной школе или о том, почему ушла, но она любила вспоминать, как жила с тремя своими сестрами, как они помогали маме с готовкой и шитьем. Какой простой тогда была жизнь, и как она шила маленькие платья для постановок.

Мне нравилось слушать о ее сестрах: одна высокая, другая капризная, третья совсем малышка. Мама была средней. Мне так хотелось иметь брата или сестру, чтобы разделить с ними свои воспоминания. Но тогда мне хватало и матери. А когда я всерьез занялась балетом, она постепенно становилась все тише и тише, и мы почти перестали разговаривать.

– Давай выйдем. – Глаза Джиджи светятся от счастья, но потом она переводит на меня взгляд и опускает голову. – Или нет. Ну да, дел по горло. Да и поздно уже.

Она снова садится за стол и начинает сражаться с математикой.