Димитр Вылев - Жарынь

— Видали? Черная кошка дорогу перебежала.

— Это еще неизвестно, — отвечали бабы, — может, кошка обратно по следу вернется.

На другое утро — пестрое, тихое июньское утро — племянница бабки Карталки стирала на Бандерице и увидела Милку, которая беспокойно сновала в вербняке на другом берегу реки, где вперемежку с кустами зеленели круглые поляны с буйной сочной травой. Валек карталкиной племянницы глухо стучал, сопровождаемый шепотом деревьев. Милка переходила с одной поляны на другую, то исчезая за ветками, то появляясь на фоне зеленых токовищ лужаек. Она кружила вокруг трех-четырех полян, не поднимаясь на холм, не спускаясь к реке, и глаз не сводила с люцерны, будто ждала, что оттуда кто-то появится. А когда племянница Карталки нагнулась и стала выжимать мокрое белье, то из-под локтя увидела, что грудь девушки, стоявшей на поляне, ходит ходуном. Племянница бабки Карталки опять начала колотить вальком белье. Видеть она ничего не видела, но вскоре услышала, как к глухим ударам валька присоединился шорох травы. Она распрямилась, чтобы вытереть пот, и увидела, что полянки на том берегу пусты. Только глубокая прямая цепочка следов пролегла в траве, поникшей под стремительными шагами. На четвертой поляне следов пока не было. Через минуту на ней появилась Милка. Шаг у ней был не порывистый, а усталый, и племянница Карталки догадалась, что человек, которого она ждет, уже идет к ней. И впрямь баба услышала шум в люцерне. Она огляделась, приставив ладонь ко лбу, но человека не было. Тогда она опять бросила взгляд на четвертую поляну и увидела рядом с Милкой Андона Кехайова. Кехайов в белой рубахе, простоволосый, с накинутым на одно плечо пиджаком, подошел к Милке, и оба скрылись в высокой траве. Баба стыдливо принялась развешивать белье, а через час, уже вскинув на плечо коромысло, она увидела мельком над кустами их лица, сияющие тихой радостью. У племянницы Карталки мелькнула мысль, что Милка, пожалуй, скоро начнет подрубать пеленки и шить детские чепчики.

Весной третьего года в долине Бандерицы были засажены последние делянки сада. Под патронатом старичка Оклова объявили конкурс, окрестили участки: Благой, Синее каменье, Равнинные загоны, Соленая излучина, Концовый. Все три года, хотя и были полны тяжелого труда и нехваток, прокатились плавно, как телега на хороших рессорах. Толчки смягчали «керановские постели». Так сельчане называли проект облегчения. Первый шаг проекта вступил в силу с укреплением личных хозяйств, заброшенных во времена посланцев. Каждой семье выдали по полгектара земли в личное пользование, и скоро в сельских дворах завелись и куры, и другая живность, из труб повалил вкусный дымок, ожили воскресные базары в окрестных городках. Второй шаг проекта облегчения должен был дать о себе знать через три года, когда узреют соки долины и плоды вложенного в землю труда сельчан перехлестнут через холмы в большой мир. Сельчане гордились и тем, что машинами и своей безмежевой энергией очеловечили долину, которая еще недавно рвала жилы и конной, и воловьей тяге, болотами да песками сводила на нет человеческий труд.

Эти три года село жило напряженно, на рысях. Дни и ночи таяли в жарком упоении в ожидании первого цветения как большого праздника. Торжественнее будило утра клепало инженера Николы Керанова. Председательские заботы — заседания в селе и окружном центре, беготня по разным организациям и учреждениям города, споры со строителями, хозяйственниками, заготовителями, — росли и требовали все больше сил, однако он не испытывал ни тревоги, ни страха. Только по праздничным дням, сидя дома с женой, дочерьми и старой бабкой, он поддавался прежнему своему беспокойству. Христо Маджурин, голенастый и длинный, как аист, носил свою улыбку по садовым участкам. Милка, подсев к старикам на бревно у школьной ограды, расспрашивала их, чем прежде болели растения в долине. Деды, жмурясь на солнце, называли вредителей одним именем: букашка. Она изрядно помучилась, пока по вреду, наносившемуся растениям, установила, какие вредители угрожают долине. Глухонемой Таралинго с ружьем вдоль и поперек объезжал долину на жеребце, отлучаясь с поста лишь для того, чтобы соснуть пару часов в беленой комнатке на чердаке совета. Страсть его к щегольству еще больше усилилась, и хотя одежда его и сапоги были целы, он накупил целый ящик ниток, запасных подметок и набоек. Сивый Йорги, в глаза не видавший денег уже много лет, набил торбу банкнотами. Каждое воскресенье он ездил в Сливен и возвращался в Яницу через Елхово, гостил у дочерей, которых судьба разбросала по всему югу. Говорили, что он якобы ищет свадебный наряд покойницы-жены. Он достался в приданое младшей дочери, а та продала его каком у-то человеку в фетровой шляпе, который заставил ее расписаться в разграфленной ведомости. Йорги решил, что он непременно найдет свадебный сукман жены и заберет его, только для этого надо уметь расписываться по-ученому. Пройдя трехдневный курс у старичка Оклова, он научился в крошечной завитушке умещать пять заглавных букв с закорючкой на конце — подпись эту следовало читать: Йорги Георгиев Йоргев Георгиев-Сивый. Куцое Трепло пылил по югу на мотоцикле, ремонтировал старый хозяйственный инвентарь и мастерил деревянные грабли и вилы. А Йордана, вторая его жена, вела войну за то, чтобы удержать его дома. Она донимала его жалобами: то у нее болели зубы, то ноги, то руки, то плечи. Ее нытье выбивало Трепло из колеи, и он старался бывать дома как можно реже — раз в неделю, чтобы помыться и переодеться. Дед Радул, отец Ивайло, к тому времени помер. Перед тем как уснуть вечным сном, он велел заколоть на курбан для поминок десять овец, на похоронах не плакать, а три дня есть и пить, как на свадьбе. Ивайло, который все еще переживал, что в свое время оробел, увидев перед трактором хлеб да соль, устроил в отцовской комнате нечто вроде бесплатной гостиницы с тремя кроватями и ужином. Постояльцами пускал сорвиголов. Асаров стал завхозом кооперативной столовой. Он пополнел, стал медлителен, носил очки, сквозь которые близоруко всматривался в толстую тетрадь и терпеливо записывал требования бывших голодранцев. Перо Свечка в черных штанах, заправленных в толстые шерстяные носки, пас сельских коз, брал по два лева с головы да еще натурой тридцать литров ракии, столитровую бочку вина и восемь кило шерсти. Марчев, требовавший, чтобы его назначили закупщиком, — дескать, он за плевок сумеет купить золотое яичко, — ходил по дворам ковать ослов. Марину Костелову надоело браковать скотину, он вышел на пенсию и теперь посиживал со стариками на бревне перед школьной оградой. На бревно явился старичок Оклов, которому минуло восемьдесят, его изношенная память уже не удерживала событий. А Гачо Танасков еще помогал Андону — летом пас скотину, отобранную на убой. Бочо Трещотка забросил гимназическую шинель и недочитанную книгу, переименовал себя в инженера Брукса, вырядился в брюки-гольф, жилет, желтые полуботинки и стал ходить с буром по сельским дворам, искать воду за гонорар по три лева на час.