Димитр Вылев - Жарынь

— Андон, постой!

Он застыл на месте и, опешив, повернулся к Милке, а та, постояв секунду-другую с неподвижным взглядом, испуганно кинулась в дом. Кехайов совсем смешался и боком пошел на плетень. Племянница в страхе поднесла ладонь к рту: на его лице не было видно ни глаз, ни рта, ни носа. Племянница вспомнила бабку Карталку — та когда-то ей рассказывала, как турки расстреляли одного болгарина. Увидев ружья, наставленные на его грудь, человек потерял лицо — он умер раньше своей смерти. В такой час человек — не умри он раньше смерти — не может достойно принять насильственное убиение. Бабкина племянница, расплескав молоко, в страхе побежала к дому.

Старейшины в белых ямурлуках с откинутыми капюшонами подковой расселись под цветущими яблонями, — подковой, что приносит счастье. В полукруге стояла Девушка в белой рубахе, на которую падали темные косы. В долине дул сильный ветер, опаляя яблоневый цвет, невинные голубые глаза Девушки и голые макушки стариков. Еще минута, и он испепелит распустившиеся почки деревьев, если дорогой жертвой не умилостивить ведьму Смарайду, что враждует с луной. Смарайда все не появлялась, и старейшины, воздев руки горе, звали злую ведьму, пускай поскорее заберет Девушку и пустит белый ветер в сады. Девушка зябла в белой рубахе и роняла горючие слезы. Сердца старейшин страдали, но они были бессильны даже перед собственной скорбью. Уже несколько веков они приносили в жертву Девушек, тем самым спасая урожай. В долине притаился сумрак, густой и жестокий. К полудню облака смешались, и по двум солнечным лучам на землю спустилась Смарайда в черном сукмане, больших стоптанных башмаках, без пояса и передника, как ходят распутные бабы. На верхней губе у нее красовалась бородавка с двумя жесткими волосками. Смарайда увидела Девушку, дернула себя за эти волоски, и в долину потек белый ветер. Старейшины встали к Девушке спиной, чтобы не видеть ее страданий. Но тут послышался влажный плеск крыльев, и они оборотились к Девушке. Смарайда уже схватила ее и собиралась оседлать яблоневую ветку, чтобы улететь за облака. Тут в сад спустился молодой орел, вырвал Девушку из костей ведьмы и медленными кругами поднялся в небо. Смарайда страшно взревела ненасытной глоткой, нажала на бородавку, чтобы остановить белый ветер, но было уже поздно. Тогда она, оседлав сухую ветку, погналась за орлом и Девушкой. Старики решили, что небо больше земли и злу не догнать молодых, сняли ямурлуки к тяжелой поступью поплелись к селу.

Прошло время — не то десять, не то двадцать лет. Спасенная Девушка не прославилась подобно сестрам, унесенным Смарайдой. По утверждению старичка Оклова, она раздобрела, народила детей, стала скупой и сварливой бабой и постоянно хвалилась, что спасла сады. Так и римские гуси поныне утверждают, будто спасли священный город, а один итальянский крестьянин, услышав это, разогнал их прутом: «Не хвалитесь своими прародителями».

Милка ощутила тепло от камня под разостланным плащом и поняла, что прошел уже час с тех пор, как она ушла из долины. Она взяла плащ и пошла к Янице. Воспоминания, что текли стройно, пока она сидела на камне, спутались, как пряжа с размотанного клубка. Она пыталась в недлинное ноябрьское утро собрать их воедино и разобраться в их путанице, найти свой грех. «Мы вышли в путь с восторгом, — вспомнила она мысль, с которой час назад присела на камень на Зеленом холме. — Как чисты были наши шаги! Почему же сегодня мы судим друг друга? В одном я уверена: опьянение нас заслепило. Не помню, кто сказал: берегите революцию от духовых оркестров. Жаль, что я не знала этого раньше. На что ссылаться в свое оправдание? На молодость? Но мне было столько же, сколько когда-то отцу. А дальше?»

Нити обрывались на поре ее отсутствия. До того как стать инструктором окружного комитета партии, Милка работала в хозяйствах юга. От чужих людей она узнала, что сад в Янице удалось спасти, и пожалела было, что ушла из села, но утешилась мыслью: вину за то, что цвет пострадал от заморозка, свалили на нее, а когда виновный известен, крепнет вера людей в жизнь. Позже, уже в окружном центре, она узнала, что в Янице никто и не думал ее обвинять: Маджурин взял вину на себя. Ее разобрала злость, неизлившееся огорчение перешло в разочарование, но потом все смела весть о том, что сад в Янице обильно плодоносит. Она решила, что ее счеты с селом покончены, ее усилия, впитанные землей долины вместе с отцовской кровью, вливаются в соки плодов. Милка успокоилась и стала работать в горных районах юга. В окружной центр приезжала только по воскресеньям: сдаст отчет в комитет и спешит уехать обратно. Она понемногу начала забывать Яницу, но однажды осенним вечером ей сказали в комитете, что Керанова сменил Андон Кехайов, Маджурина — Марин Костелов, что в селе теперь верховодят некий инженер Брукс, завхоз столовой Асаров, козопас Перо Свечка, ослиный кузнец Марчев и какой-то обиженный жизнью человечек Гачо Танасков. Еще ей сказали, что все это люди, вышедшие из низов. Милка была ошеломлена, и хотя обязанностей в комитете у нее хватало, не могла не вмешаться; мол, она хорошо знает этих людей, они вовсе не представители социальных низов, а проходимцы, бывшие сельские богачи, которые заслуживают разве что снисхождения. Правда, ее заявления о том, что это люди опасны, что при них в Янице плодородие сойдет на нет, что их хозяйствование окажется гибельным для природы, оставались без ответа до тех пор, пока не произошли кадровые изменения в комитете. Тогда слово секретаря приобрело вес.

Там, в кабинете, все казалось ясным и простым, теперь же, шагая к селу под скупыми лучами ноябрьского солнца. Милка думала, что здесь море — вовсе не по колено. Как могли отступить Маджурин, Никола Керанов, Ивайло? Как удалось взять верх Андону — неужели интригами? «Впрочем, я ведь не знаю, что именно произошло после моего отъезда», — сказала она себе, входя в село и направляясь к дому Николы Керанова.

В воздухе плавали застарелые запахи убранных овощей. В Милке зашевелилось чувство вины за то, что она покинула Яницу. «Будь я здесь, этих бед не случилось бы. Как знать… Теперь я легко не сдамся. Надо разоблачить Андона Кехайова и его компаньонов. Сегодня же, этим же вечером. Сад не должен погибнуть. Это — самый трудный путь, знаю. Один раз я ошиблась, но теперь твердо уверена в том, что легкий путь через год-два заведет в болото».

Она сама не заметила, как оказалась у дома Керанова. От его прежней бедности не осталось и следа, — железная ограда, крашенная зеленой краской; двухэтажный кирпичный дом с широкими окнами; длинный гараж с тяжелыми дубовыми воротами и снопиками кукурузы на бетонной крыше; цветы перед крыльцом, от которого под перголой, сваренной из железных профилей, к калитке вела мощеная дорожка; ухоженный сад; дворик, обнесенный проволочной сеткой, заставленный штабелями дров, навесами, курятниками, загородками для свиней; овощные гряды на том месте, где не так давно буйно шла в лист трава, — все говорило о достатке.