Димитр Вылев - Жарынь

У крыльца дома жилистая седая старуха укладывала кочаны капусты в высокую кадку с крепкими обручами. Шелковый шарфик, обмотанный вокруг шеи, и брошка, что красовалась на ссохшейся груди, давно позабывшей сладость материнства, намекали на склонность к щегольству. Она бросила на Милку злой взгляд. В тонких губах таилось презрение, прозрачные зрачки светились желанием науськать кого-нибудь на весь белый свет. Керанов, с нечесаной львиной гривой, погрузневший, с выражением лени на налитом кровью лице, в дорогом мятом костюме в полоску, сидел на пеньке возле кленового куста и просеивал сквозь решето комбикорм. Еще не видя Керанова, Милка почуяла его присутствие по чистому запаху тростника. Но когда она несмело прошла мимо старухи и шагнула в дворик, то поняла, что запах тростника долетел из воспоминаний. Она поздоровалась. Керанов, с жалобным испугом оглядев ее замшевые сапоги и синее платье, молча набросил брезентовое полотнище на кучку очищенных зерен. Милка уселась напротив Керанова на обтесанное бревно и стала искать глазами его глаза, а те пугливо, как мыши, бегали по брезенту. От его некогда энергичной фигуры веяло вялой одутловатостью, жестокой в своем примирении…

— Рано, рано ты приехала, — сказал он, — лучше приезжай на тот год весной.

Она прислушалась к его голосу, — лишенному забот, сытому; хотела было уйти, но подумала, что он обидится, и осталась. Он закричал:

— Баба! Баба!

Старуха притащилась во двор и стала просить Милку, чтобы она ушла. Мол, когда внук просеивает комбикорм, он не выносит присутствия посторонних людей. Старуха говорила, и холодный мрак лежал в складках ее рта. Но во время пауз в молчании бабки сквозила милость. Милка виновато поднялась и вышла на улицу.

Старуха затруднялась сказать, сколько лет ей самой, но ясно помнила смерть нескольких поколений Керановых. Она обмывала тело отца своего свекра, который поднимал в Янице бунт против турок и с ликованием встречал Георгия Дражева, впоследствии убитого стамболовистами; обмывала и свекра, который послал старшего сына в Вену учиться на врача, — сын кончил с отличием, прислал телеграмму родителю, и тот на радостях отдал богу душу; и мужа, который завез в их район после первой мировой войны виноградную лозу и на третий год, по неосторожности, всадил кривой виноградный нож не в ствол, а в собственный живот; и отца Николы, — ее младший сын славился в околотке как добрый техник, в тридцатых годах его убили ножом в спину, когда он торговался на мельнице. Старуха заметила, что ее мужики перед несчастьем начинают сутулиться и говорить набрякшим языком. Купая младенца Николу в корыте, щупая его крепкие плечи, слушая звонкий голос, она дала зарок выдрать глаза тому, кто заставит ее обмывать тело внука. Бабка определяла возраст внука по крепости плеч и звонкости, резкости голоса. Ей все виделся крепенький младенец в корыте с подсоленной водой, она и не заметила, как он превратился в мальчика, парня, мужчину. Когда внук был силен духом, бабка затихала и бродила по дому и двору как тень, как человек с того света, давно умерший, но еще не похороненный. Но стоило ему ослабнуть волей, бабка внезапно молодела и начинала бегать по хозяйству, как молодуха. Не позволяла ни жене, ни дочерям ходить за ним. Стряпала, стирала, накрывала на стол. Окружала его неистощимой материнской любовью. Во времена посланцев и теперь, при Андоне Кехайове, старуха, не разбираясь, какие силы враждебны внуку, жила, исполненная яростью наседки.

Крупные складки наплывали на раздавшуюся шею Керанова, поверх них уныло лежали поредевшие волосы. При каждом звуке шагов Милки ему чудились годы собственного падения. Когда утром на площади ему сказали, что она, нарядная, приехала в Яницу, Керанов решил заставить ее вернуться в город. Он собирался перекапывать гряды, но старая лопата показалась ему противной, и он принялся просеивать комбикорм.

— Милка, погоди! — крикнул Керанов, охваченный внезапным приливом бодрости, и Милка остановилась в свете ноябрьского дня, вставшего над сельской улицей, домами и садами.

Он догнал ее, и они присели на кучу кирпича, сложенного на другой стороне улицы. В опущенные плечи Керанова, казалось, возвращалась прежняя складность. Он твердыми пальцами зажег сигарету и с наслаждением втянул в себя горький дым.

— Ты должна знать, как я влип, — сказал он.

— Если тебе неприятно, давай помолчим.

— Слушай, — сказал Керанов. — Кехайов тебя обманул, ударил по мне, по Маджурину, а сам пошел браковать сады.

Когда выяснилось, что деревья уцелели и дали завязь, Никола Керанов решил, что беда миновала. «Не так уж дорого заплатили мы за свое опьянение», — подумал он, но как-то ночью припомнил поговорку: «Имей белые монеты про черный день». Он вышел из дома в летнюю ночь с еще смутным беспокойством. «Может, это моя прежняя привычка всего опасаться мучит меня, как старая рана», — спросил он себя и тут увидел, что в душном мраке засветилось кухонное окно. Запахло кофе. Он догадался, что бабка, почуяв несчастье, встала на священную брань; тогда он понял, что заморозок был только предупреждением грядущей большой опасности. «Мы же объедим и землю, и деревья, как гусеница или саранча». Керанов прислонился к айве, стоявшей посреди сада. Ее ветки влажно шелестели, еще зеленые плоды, как застывшие слезы, поблескивали в свете окна. Он понял тогда, что в проекте не было му́ки, которая завтра родит облегчение. Чересчур много денег уплывает в личные кошельки и слишком мало — в общую кассу. Массив истощится, машины износятся, а у кооперативного хозяйства не будет средств позаботиться о благоденствии. Он прислонился к стволу айвы, униженный сознанием того, что не предусмотрел пропасти, к которой они подойдут через десять лет. Но, освежив голову ночной росой с ветвей, он понял, что невозможно даже намекнуть сельчанам на грядущие му́ки. Они и без того хлебнули лиха при посланцах. «Несчастье можно предотвратить, но я не тот человек, который это сделает», — подумал он. Вернулся в кухню, выпил кофе и взялся за блокнот — уменьшать распределение и увеличивать неделимые фонды. Старуха же, присев на корточки у плиты, теребила шерсть, в ее дряхлых глазах разгорался огонь.

На следующий день рано утром он явился в окружной центр, коротко и категорически мотивировал свой отказ от поста. Люди были ошеломлены — Керанов оставляет пост в разгаре славы. Он ответил, что, если останется председателем хозяйства и начнет уменьшать личные расходы, люди сочтут его обманщиком. Он не снесет позора, подозрений в подлости, — или впадет в отчаяние, или прибегнет к насилию. Самое разумное — заменить его другим человеком, а он перейдет в другое хозяйство, тоже на юге. Его заверили, что страхи его напрасны, что если и вправду нагрянет беда, то он справится с ней лучше любого другого. Керанов вернулся в Яницу с робкой надеждой на то, что Кехайов его спасет.