Димитр Вылев - Жарынь

Голос заглох в шуме шагов по ту сторону ворот. Но звуки его, исполненные оскорбленного достоинства, продолжали витать в теплом воздухе двора. Она догадалась, что надо дернуть засов влево, в ту же минуту и Маджурин, подойдя к воротам, подсобил, и ворота открылись. Его лицо, озаренное полуденным светом, было темнее тучи.

— Где бродишь, голодная природа? — сказал Маджурин с грубой лаской пожилого крестьянина.

— В саду была.

— А, на кладбище, значит.

Они пошли по двору сквозь запах георгинов, поднимавших желтые головки перед домом. Усадьба была засажена деревьями и цветами, ничто не напоминало о том, что раньше на этом месте находилась крутизна, на которой трудно было усидеть. Старый ветхий домик будто срезало бритвой. Голубоватые отсветы от зеркала, прикрепленного к планке между двух побегов самшита, трепетали на их спинах, пока они шли к крыльцу. Маджурин открыл высохшую дверь, и, пройдя через две двери таких же необъятных размеров, они вошли в парадную комнату.

— Прорубил высокие двери, не хочу кланяться собственному дому, — сказал Маджурин.

Посреди комнаты на пестром половике стоял длинный стол, накрытый льняной скатертью. Милка присела к столу. Маджурин достал из духовки тарелку с тремя пончиками. Милка начала есть, а он, сидя против нее, с врожденной деликатностью пожилого крестьянина старался не смотреть, как она жует пережаренное тесто. Время от времени он поворачивал лицо в сторону кухни. Там Маджурка возилась с обедом, и по легким запахам приправ можно было догадаться, что баба готовит легкую пищу.

— Как же это вы, дядя Христо? — спросила Милка, и голос ее прозвучал не так гневно, как ей хотелось бы.

— Зло приходит, не спросившись. Так же, как и добро. И от зла, и от добра никуда не денешься.

— А где была ваша совесть? Каждую осень и весну вы высоко подрезали ветви. Разве вы не видели, что наносите вред деревьям? И земле!

— Как-то раз, — медленно проговорил Маджурин, — купил я поросенка. А он возьми и съешь полное корыто отрубей. Поел, проковылял два-три метра по двору и лопнул. А в прошлом году слопал наш техник три кило черешни с косточками и умер.

— Он что, ненормальный был?

— Нет, обжора.

— Разве нет у вас порядочных людей? Почему ты позволил губить сад?

— При старом режиме я впрягал в плуг коров, — отозвался Маджурин, не привыкший к ясным ответам; ему казалось, что от них попахивает ложью. — Как только подрастали телки, старых коров сбывал на мясо.

— А теперь что — поглупел? Надо было не сдаваться, бороться за жизнь деревьев. Если бы отец бросил пулемет, как бы он жил потом?

Она уже перестала есть, и ее голос, освободившись от благодушия хлеба, безжалостно ударил по Маджурину. Милка почувствовала, что долг велит ей бичевать прегрешения, щадя людей. Оба молчали, залитые лучами осеннего солнца, бившими в окна. Маджурка подала голос из кухни:

— Чего замолчали?

Милку поразил ее сговорчивый голос, казалось, прежде чем заговорить, пожилая женщина держала во рту слова, пока они пропитаются мягкостью нёба. Маджурка вошла в комнату, ее руки, белые, крепкие, с засученными рукавами, словно бы не имели ничего общего с уже одряхлевшим телом. Девичья некрасивость умерла, ее лицо с крупными поперечными морщинами, какие бывают у женщин, которые чаще смеются и реже плачут, было озарено мудрой красотой. Стана глянула на мужа с уважением, без жалости, — она видела только времена его гордыни. Женщина эта, казалось, принесла с собой в новый дом из камня и бетона тепло и уют старинного жилья с потрескавшимися балками, чуланами и очагами. Муж, успокоенный ее дружелюбием, откинулся на спинку стула, и Маджурка вернулась в кухню.

— Я тоже хотел стрелять, как твой отец, — сказал Маджурин, вдыхая теплый парок, струившийся из кухни. — Он, земля ему пухом, у меня в доме не раз находил приют, я делил с ним хлеб и соль. А теперь ночами молил его, чтобы он ожил. Спрашивал в темноте: «Эмил, отзовись, скажи мне, что делать, — стрелять или не стрелять?» Он молчит, но я-то понимаю, что оружием землю не заставишь родить.

Милка слушала, осторожно глядя на узкую полоску между темнотой лица и светлой голубизной рубахи. Он дышал неровно, ему казалось, будто за столом сидит не Милка, а ее отец. Еще девять лет назад, когда она жила в его доме, в той самой комнате, где в свое время останавливался ее отец, он находил в девушке благотворную красоту и жалел, что не может стать сватом покойного политкомиссара шестого отряда. Жена Стана не родила ему сына. Он не замечал в девушке ни жеманной стыдливости, ни испорченности. Она жила естественной жизнью, его наметанный глаз — глаз человека, живущего среди природы, — давно приметил, что при лености красота не идет впрок. Он напрасно искал на ее лице ту невыносимую слабость, какую видел у жены перед родами. Мрак на его лице сгустился, он понял, что она еще не готова перейти вброд мутную реку.

— За Кехайова стоят все мерзавцы в Янице, так? — сказала она.

— Природа, не режь напрямик! Человек есть человек, вся штука в том, на что спрос — на зло или добро. Сначала к Андону стали липнуть люди, у которых обе руки левые. Если бы детей топорами мастерили, у этого народа никогда бы не было потомства. А в мошенничестве любого за пояс заткнут.

— И Кехайов посеял смерть.

— Одному человеку не дано ни рожать, ни умерщвлять.

Милка не видела признаков улыбки на лице Маджурина, и его хмурость уже начала раздражать ее. Сидя над пустой тарелкой, она выждала подходящую минуту, спросила:

— Я приехала бороться со смертью. Ты, дядя Христе, на моей стороне будешь?

Но эти, еще не досказанные слова показались ей фальшивыми. Она решила, что надеяться на Маджурина бессмысленно. Он понял, что она от него ничего ждет, и ему почудилось, будто жизнь остановилась. Он почувствовал, как морщина, которая прорезала лоб во время «Аспермара», надвигается на глаза, навевая безделье, мертвый сон. Он подумал, что, если их пути разойдутся, его прошлое будет погребено под ворохом бесплодной земли, и тогда впервые, не понимая, что дыхание воспоминаний смертоносно, неспособно пустить живые корни в землю, он с неожиданным для него самого старческим ребячеством начал хвалиться, как он в свое время пугал сельчан и собирался поджечь винный погреб «Аспермара». Милка слушала его, и мурашки бегали по коже. «Он прощается». Она отвернулась, чтобы Маджурин не видел, как она жалеет его. Ей захотелось уйти как можно скорее. Но Маджурка внесла три тарелки с едой, от них шел дымный запах земли и птицы, и Милка не посмела отказаться от хлеба.

— Давайте обедать, — сказала Маджурка.

Муж глянул на нее, изумленно подняв брови, и нараспев стал причитать, что у жены кукушка ум выпила. Сам-то ни капли в рот не берет, да разве она не видит, что в доме есть люди, которым не обязательно жить праведной жизнью. Маджурка вернулась в кухню и принесла кувшин черного вина, еще мутного, не перебродившего. Обе женщины подняли бокалы, глядя на мрачное лицо Маджурина. Милка догадалась, что он не примирился. Раз Маджурин постится, значит, она еще услышит его голос.